Искупленные грешники
Дорогой читатель, благодарю тебя за выбор книги «Искупленные грешники»! Надеюсь, ты получишь от чтения не меньшее удовольствие, чем я от ее написания.
Хочу напомнить, что «Искупленные грешники» – первая часть дилогии. Роман заканчивается на кульминационном моменте, а история находит завершение во второй книге – «Sinners Absolve».
Прежде чем погрузиться в чтение, пожалуйста, учтите: это произведение в жанре темной романтики. В книге затрагиваются темы, которые могут оказаться триггерными: алкоголизм, убийства, тюремное заключение, насилие и жестокое обращение с детьми (не в виде прямых сцен). Рекомендуется оценить свои возможности перед прочтением.
с любовью, Сомма
Мы легко прощаем ребенку боязнь темноты. Истинная трагедия жизни – когда взрослые боятся света.
Неизвестный
Аннотация
Я был уже на полпути в Ад, истекая кровью, когда Господь послал мне ангела. Он не имел права посылать ее к такому человеку, как я.
Она была солнечным светом, окутанным розовыми блестками, а ее прикосновение было таким нежным, что причиняло боль. Она была всем, чего у меня никогда не было и чего я не заслуживал.
В свете уличного фонаря я был настолько безумен, что сказал ей, что она прекрасна. Черт возьми, я даже рассмеялся, когда она попросила меня повторить это еще раз.
Но потом она спросила меня кое о чем другом. О том, от чего у меня перехватило дыхание.
«Ты умеешь хранить секреты?»
Ангел, у которого был грех.
Она должна была позволить мне умереть.
Пролог
Тремя годами ранее
У моего отца были свои правила.
В основном – чушь собачья, слепленная из вечных клише и голливудских цитат, но, когда он их изрекал, они имели мерзкую привычку сбываться, словно пророчества.
Я родился плохим, потому что он так сказал. Он говорил, что я не сделаю первый вдох из чистого упрямства, и что даже серебряная ложка, сунутая мне в рот до второго вздоха, меня не умиротворит.
Теперь я испущу последний именно там, где он и предрекал: во тьме, что сделала меня Злодеем.
Мой смех, глухой и горький, раскатывается по лесу, превращаясь в хриплый кашель.
Похоже, смерть – не такое уж веселое дело.
Вытирая рот тыльной стороной ладони, я вглядываюсь в черное небо. Еще после первой своей смерти я понял, что длинные тоннели и белый свет не предназначены для таких, как я. Черт, после всего, что я натворил, Бог скорее отрубит электричество и задернет шторы, чем укажет мне дорогу в рай. Я ищу другой свет, оранжевый, и, заметив его, пробивающийся сквозь ветви, с силой выругиваюсь.
Он ни черта не становится ближе.
Я прижимаю ладонь к ране на боку и смотрю на свет вверху. Я умираю, но я же не брежу. У того фонаря меня не ждет никакое чудо, но, если я до него доберусь, значит, я на главной дороге. Тогда останется только перейти ее – и я у церкви. Это мой единственный шанс предупредить братьев.
Мои братья.
Черт.
Новая, особая боль за грудиной заставляет меня ползти дальше, но, когда моя нога наступает на землю, по ней разливается обжигающий жар, взрываясь в животе. Я пошатываюсь назад, задеваю пяткой что–то, и, когда в ушах раздается жужжащий звук, мышцы сводит.
Я наткнулся на эту чертову кнопку «воспроизведение».
Я знал, что это случится, потому что это случается всегда. Это миф, что худшее в смерти – это боль или неизвестность того, что ждет дальше. Нет. Это момент, когда вся твоя жизнь проносится перед глазами, и ты не можешь сделать абсолютно ничего.
Однажды я пытался убежать от этого, но оно лишь погналось за мной. Пытался закрыть глаза, но оно проецировалось на обратную сторону век.
Понимая, что у меня нет сил бороться, я сжимаю челюсть, опираюсь на дерево и нехотя жду начала представления, Завязки.
Всё начиналось как в сказке.
Девять летних дней выплескиваются из–за деревьев и поглощают тьму целиком. Дни раскатываются по лесной подстилке: длинные, ленивые, в пятнах от травы и солнечных ожогах. Даже октябрьский ветер становится теплым и густым, принося с собой запах хлора и того солнцезащитного крема, который я так ненавидел.
На стволе дуба мелькает воспоминание: Анджело берет меня в захват и мажет этим кремом мне все лицо. На другом – моя мать, делающая вид, что не замечает этого, листая журнал у бассейна.
Мой следующий выдох прерывается усмешкой, и я провожу большим пальцем по покрытым грязью костяшкам. Первый шрам я получил в тот день, когда набрался сил вывернуться из захвата брата и ударить его ниже пояса.
Затем дни сменяются терракотовыми сумерками. Летние ночи в ту пору Завязки никогда не были по–настоящему тёмными. Они всегда освещались кострами в саду и фонариком, что я зажимал под подбородком, рассказывая братьям страшилки.
Вскрики Рафа шелестят среди ветвей, а ледяной ветерок касается моей щеки, словно следом за ним несётся смех Анджело. Он был Порочным задолго до того, как это прозвище за ним закрепилось.
Когда следующий звук отдаётся в моих ушах, моя усмешка гаснет. Вся свежая кровь во рту будто свёртывается и грозит меня задушить.
– Габриэль…
Чёрт. Я был бы идиотом, если бы закрыл глаза. Быть так близко к смерти означает, что есть немалый шанс, что они больше не откроются. Но когда голос моей мамы пронзает ночь и вонзается в грудь, словно вторая ножевая рана, я сжимаю веки и откидываю голову назад, к дереву.
Мария Висконти была женщиной со множеством увлечений, но её любимым было – верить в чепуху. Она верила, что какая–то Ева съела яблоко и породила всё зло в мире, но подуй она на упавшую ресницу, всё бы в итоге наладилось. Каждая дрожь означала, что кто–то ходит по её могиле, а каждая чёрная кошка на пути была верным знаком, что её скоро в эту могилу и опустят. Бородатый мужик на небе, гадалка на ярмарке. Даже наркоман, что торчит у входа в «Висконти Гранд Казино» и меняет у туристов «счастливый пенни» на доллар.
Она верила всему, что ей говорили.
Кроме своего мужа и его правил.
– Габриэль!
Я стискиваю зубы и отворачиваюсь от её голоса.
Без сомнения, поначалу она ему верила – тогда, когда он говорил ей всё то, что любая мать хочет слышать. Что её первенец рождён, чтобы вести за собой, а второй превратит серебряную ложку во рту в золотую. Но когда он возложил руку на её округлившийся живот и провозгласил её третьего сына Дьяволом, в ней проснулся скептик.
– Габриэль…
Я сильнее прижимаю ладонь к кровоточащему животу, издавая едкое шипение. Я ошибался. Худшее в смерти – не видеть, как жизнь проносится перед глазами, а слышать, как она звенит в ушах. И сегодня даже звук грехов не мог заглушить её.
Гортанный хрип вырывается из моих губ, превращается в белесое облачко и сметает все девять летних дней с поляны.
Девять зим приносят с собой тишину и снежное покрывало. Сетчатка жжёт от внезапного контраста, и я отвожу взгляд к серому туману под сенью деревьев в поисках спасения. Но там нет облегчения, лишь знакомое лицо, знакомое выражение и знакомый чертов усмехающийся рот, исчезающий за гранёным хрустальным дном стакана с виски.
Новый голос прожигает мне затылок.
– Я же говорил тебе, Мария.
А затем приходит знакомая ярость.
Алонсо Висконти был так уверен, что я буду плохим, так уверен в своём пророчестве, что отказался назвать меня в честь ангела, как моих братьев. Что–то насчёт богохульства и дурного тона. Но у моей мамы был дурная привычка делать так, чтобы злость выглядела красиво, и она назвала меня в честь своего самого любимого ангела.
– О, Габриэль.
С самого начала мерзавец был прав. Пока мои братья агукали, смеялись и ползали, я кусался, шипел и лягался. Одно из самых ранних моих воспоминаний – то, как я пырнул двоюродного брата за воскресным обедом ножом для масла, и я даже не помню, кого именно, потому что в какой–то момент я пытался прикончить их всех.
Я с силой бьюсь головой о дерево, пытаясь вышибить из памяти голос матери. Но уже поздно – он пробрался в мой мозг и устроился там, как дома. «Габриэль» звучит снова и снова, без конца. Все три чертовых слога, потому что она всегда произносила моё имя полностью, и без капли иронии. Если кто–то, включая меня самого, отбрасывал два последних, она цокала языком, подбирала их и пришивала обратно.
