Искупленные грешники (ЛП) - Скетчер Сомма

Я силой открываю один глаз, чтобы убедиться, что она снова не прикоснётся ко мне. Но всё оказывается хуже. Она приподнимается на коленях, делает дрожащий вдох и с силой прижимает руки к моему торсу.

Боль невыносима. Она пронзает моё тело, как удар молнии, шокируя каждую клетку, нерв и мышцу. Я извиваюсь, трясусь и стону, пытаясь сбросить её с себя.

Мои мысли грязные, и все они направлены на неё. Будь у меня хоть крупица моей обычной силы, я бы переломал её чертовы запястья, каждый палец и каждую костяшку.

Но чем злее я становлюсь, тем больше она извиняется и твердит мне, чтобы я просто дышал, словно мне делают бразильскую депиляцию или что–то в этом роде, и всё скоро закончится.

Её голос, прерывистый и сдавленный, пробивается сквозь звон в ушах:

– Я должна давить на рану, но мои руки слишком маленькие. Мне придётся сесть на тебя.

– Нет…

Слишком поздно. Подоткнув платье под бёдра, она разворачивается и садится мне на живот, словно задвигаясь на сиденье в закусочной.

Я бы решил, что это галлюцинация, если бы боль не была такой, мать ее, материальной. Я чувствую её пульс, ощущаю её вкус на губах. Но прежде, чем успеваю издать крик, он замирает у меня в горле.

Она снова прикасается ко мне. Кожа к коже. Пальцы, которые я так отчаянно хотел переломать, теперь лежат на впадинах моих щёк. Её большой палец скользит по одному и тому же участку, погружаясь в щетину и выходя из неё, – незнакомое, успокаивающее, поглаживающее движение.

Её взгляд смыкается с моим, и на долю секунды мир умирает вместо меня. Он лишается цвета и света. Даже ветер перестал дышать.

– Так же лучше, правда?

Боль возвращается, но теперь она притуплённая и не на своём месте. Торс пульсирует чуть меньше, зато теперь болит там, где она касается, – медленное жжение, просачивающееся сквозь кожу и кости, раздувающее каждую клетку на своём пути.

Нет, не лучше. Это хуже, чем умирать.

Правило шестое, – предупреждает отец из–за линии деревьев, – самые успешные злодеи не те, кому нечего терять, а те, кому некого терять.

Он не просто провозгласил это, он вбил его в меня резким ударом ремня тем летом, когда у меня ломался голос, и я понял, что кровь приливает к члену каждый раз, когда мимо проходила симпатичная девушка в обтягивающем платье.

Конечно, это не имело значения. То, что я смотрел, ещё не значит, что у них хватало смелости посмотреть в ответ. И даже если смотрели, они никогда не смотрели на меня так, как эта девушка смотрит сейчас.

Она смотрит на меня с широко раскрытыми от беспокойства глазами, словно впервые видит самое ужасное, что есть в человечестве, и уверена, что может это исправить. Ни капли сомнения или страха нет в этих синих, как океан, глазах. Судя по тому, как она сидит на мне, трогает меня, в её мозгу их тоже нет.

Раздражение очерняет мои края. Ей не следовало бы быть здесь, в такой час, выглядеть… вот так. Она – ангел со сломанными крыльями, и мне не хватило бы обеих испачканных кровью рук, чтобы пересчитать всех мужчин, которых я знаю и которые унесут её с этих улиц за полтакта.

– Что ты здесь делаешь? – хриплю я, отворачиваясь от её прикосновения и оглядывая содержимое её сумки, словно у Мэри Поппинс. Там один–единственный шлёпанец, огромная пачка крекеров и достаточно блеска для губ, чтобы укомплектовать косметический магазин.

– Спасаю тебе жизнь, а что ещё? – парирует она, снова проверяя сигнал на телефоне.

Моё раздражение разгорается жарче от её дерзкого ответа.

– Ты останавливаешься и болтаешь с каждым незнакомым мужчиной, которого встречаешь на тёмной дороге?

– Когда они истекают кровью, как водопад, конечно.

– А не стоит.

Её взгляд опускается на меня, сверкая весельем.

– Но разве ты не рад, что я это сделала?

Я изучаю самодовольство, собравшее её губы в бутон, и во мне просачивается недоверие.

– Ты ведь понимаешь, что я умру, да?

Она цокает языком.

– Ну, с таким–то настроем, конечно умрёшь.

Я издаю раздраженный стон. Отлично. Она не только не понимает концепции личной безопасности и личного пространства, но, вдобавок ко всему, ещё и чертова оптимистка.

Когда началась Середина, я быстро возненавидел всё позитивное в этом мире, потому что видел, как выглядит его тёмная сторона. Мои братья были невинными, счастливыми детьми, и мне всегда казалось несправедливым, что они просыпались каждое утро и смеялись за завтраком, пока я накануне ночью проваливался в седьмой круг ада.

Я пытался показать им тёмную сторону тоже. Таскал домой сбитых машинами животных в надежде, что их трупы будут преследовать их в кошмарах, и держал их головы под водой, пока они не обмякнут, просто чтобы они тоже знали, каково это – умирать.

А когда это не срабатывало, я начал вырезать тёмную сторону на церковных дверях вместо этого.

Глядя сейчас на эту девушку, я переполнен тем же детским злорадством, что и тогда. Я хочу вытрясти из неё весь этот свет. Разрезать ей веки и заставить её смотреть, как моя жизнь проносится перед ними, просто чтобы она поняла, что мир – это не только солнечный свет и радуга, и что ей не стоит разгуливать по нему поздней ночью.

Но я не смог бы трясти её, даже если бы попытался. Мои руки и ноги становятся тяжелее и тают, сливаясь с землёй.

Словно чувствуя, как я растворяюсь под ней, она кладёт лёгкую руку мне на грудь.

– Не волнуйся, скоро рассвет.

– И?

– И скоро проедет машина. – Она вытягивает шею и щурится, вглядываясь в длинный участок дороги впереди. – С тобой всё будет хорошо, нам просто нужно доставить тебя в больницу.

– Ага. Парочка швов и леденец, и я буду здоров как бык.

– Вот это сила духа.

Боже. Я и вправду, должно быть, топовый игрок в божьем черном списке.

Мы застреваем в тягостном молчании, лишь мои хриплые вздохи и её короткие выдохи нетерпения нарушают тишину.

Она то и дело поглядывает на дорогу. Потом дёргает за подол платья и переминается, сидя на мне. Поднимая руку, чтобы поправить чёлку, она замирает. Медленно переворачивает ладонь и разглядывает её при свете, словно видит впервые. Затем её взгляд опускается на пальто, платье, ноги.

Кровь. Она повсюду. Пропитывает всю её розовую одежду, капает с кончиков крыльев, окрашивая её в тот же чёрный цвет, что и моя душа.

Хорошо. Горькая усмешка разливается во мне, пока это осознание вытягивает всю краску с её лица. Я почти слышу, как лопается её пузырь иллюзий. Может, теперь она, наконец, отвалит и оставит меня умирать в покое.

Но секунды ползут, а она не двигается. Она просто смотрит, с пустым лицом, на одинокую красную каплю, что ползёт вниз по её бедру. Она стекает за колено, вдоль икры и исчезает в вырезе её ботинка.

– Кровь – такая сука, что от нее не отстираться, – говорю я, желая вонзить нож глубже.

– Только если не знаешь, как её выводить. – Она промокает красную дорожку манжетой своего пальто и бросает мне вялую улыбку. – С перекисью водорода, энзимным очистителем и капелькой усердия нет ничего невозможного, сладкий.

Мои глаза сужаются. Что она, чёрт возьми, знает о выведении крови с одежды? Под кожей тонкой струйкой течёт любопытство, но тут здравый смысл даёт мне слабый пинок. Мой взгляд на мир настолько искажён, что я забыл: обычные люди отстирывают вещи ради чистоты, а не чтобы скрыть тело.

С тяжёлым выдохом я наконец сдаюсь под тяжестью век.

Правило седьмое – шипит отец из–за деревьев – Злодей никогда не сдаётся.

Да, что ж. Вот он я, старик, наконец–то сдаюсь.

Я боролся всю свою жизнь и устал от этого. Мне уже даже всё равно, добираться ли до церкви; я просто хочу домой.

Теперь не остаётся ничего, кроме как смотреть, как Середина перетекает в Финал.

Я поворачиваю голову набок, и моя щека попадает по кнопке «воспроизведение». Щелчки и жужжание на этот раз слабее, воспоминания на обратной стороне век – не более чем мерцающие тени и шёпот.

Восемнадцать, никаких свечей. Мой отец в последний раз гудит под моим окном, и начинается долгая поездка в ад.