Рыцарь Спиркреста (ЛП) - Рид Аврора

Все голоса сливаются в одну безымянную, аморфную массу. Но один голос выделяется, тот, который я знаю лучше всех.

— Да, сначала мне было просто жаль, потому что ее родители такие бедные и буквально никто ее не любит, но она как будто одержима, она все время крутится вокруг и примеряет. Это просто неловко — я же не собираюсь встречаться с ней только из жалости, может, она на это и надеется. Думаю, она просто будет добиваться любого, кто уделит ей внимание.

— Может быть, ты был слишком добр к ней, Эв, — говорит Лука с наглой ухмылкой. — Бедные люди не могут отличить подарок от подачки.

Но мой взгляд устремлен на Эвана. Ярость захлестывает меня, глаза горят.

— Я не хочу быть твоей девушкой, — говорю я громко, достаточно громко, чтобы все услышали. — Я не хочу быть твоей девушкой или даже другом, и мне точно не нужны твои подачки. — Я натягиваю ожерелье, которое он мне подарил, защелкиваю застежку и бросаю его в тарелку со спагетти. — Так что можешь забрать его обратно.

На лице Эвана промелькнуло выражение, быстрое, как молния. Странное, нечитаемое выражение, почти дикое. Потом оно исчезает, и остается только веселая ухмылка и нахальная уверенность.

— Нет, я не хочу его возвращать. Оставь его себе, Саттон.

И тут же, с быстротой школьного спортсмена, он швыряет в меня поднос. Я даже не успеваю среагировать, как спагетти и яблочный сок летят мне в лицо. По столовой прокатывается взрыв хохота. Я сижу, застыв, и соус пачкает мое лицо, мою белую рубашку. Макароны болтаются в волосах, на плечах. Яблочный сок стекает по моим щекам, как слезы.

Но я не плачу.

Они могут забрать у меня все. Но не мои слезы. Пока я здесь, я никогда не дам им этого. Я никогда не позволю им увидеть, как я плачу.

Не сразу всем надоедает это зрелище. Эван и его друзья уходят, не оглядываясь. Толпа рассеивается. Я сижу и не двигаюсь до самого звонка.

Это был первый раз, когда Эван сжег меня, но не последний.

После этого он обжигал меня еще много раз, в течение многих лет. Бесчисленные подносы переворачивались, бесчисленные тарелки с едой бросались мне в лицо. Бесчисленное количество испорченных униформ. Тетради испорчены, ручки сломаны, горсти грязи засунуты в рюкзак, в карманы, в спину. Обидные слова, невыносимые унижения, литании оскорблений и насмешек.

Но ничто не причиняло такой боли, как тот первый ожог. Этот шрам до сих пор служит мне напоминанием о том, кто такой Эван на самом деле и на что он способен.

Эван

Я концентрирую все свое внимание на приготовлении кофе: вытаскиваю фильтр, засыпаю зерно, выравниваю его — именно так, как учил меня папа. Заводить Софи — это пьяняще, но я начинаю понимать, чем это чревато.

Флиртовать с девушками — это весело. Это легкомысленно и игриво, как игра, в которой нельзя проиграть.

Но то, что я делаю с Софи, — это совсем другое. Это не может быть просто флиртом, потому что общение с Софи никогда не будет похоже на общение с любой другой девушкой. Софи — это нечто другое, и поэтому флирт тоже должен быть чем-то другим.

Значит, это не флирт. Что бы это ни было, оно безрассудное, тяжелое и интенсивное. Не как игра, а как спарринг. Это опасно и дико, и это заставляет мою кровь бурлить так же, как раньше бурлила кровь регби. От этого у меня горячая кожа и твердый член.

Софи может считать меня глупым, но я знаю, что делаю. Флиртовать с девушками — это одно: мне никогда не приходится беспокоиться о последствиях этого. Но флиртовать с Софи — это все равно что играть с огнем, только не с ней, а с пламенем.

Потому что до Софи никогда ничего не доходит.

Мне ли не знать. За эти годы я много чего сделал, чтобы проверить ее броню. И ни разу не видел ни трещины, ни скола. Ее броня сделана из самого непробиваемого льда. Софи может пройти через ад, и она никогда не растает.

Когда кофе готов, я наливаю две чашки и возвращаюсь к кухонному острову. Она сидит, положив подбородок на руку, и рассеянно чертит на бледно-желтой липкой записке. Я пододвигаю к ней одну из чашек с кофе, и она бросает на меня настороженный взгляд.

— Это просто кофе, — говорю я. — Я знаю, что он тебе нужен.

— Потому что ты такой трудолюбивый? — спрашивает она с укором.

Я качаю головой. — Нет. Потому что ты все время выглядишь чертовски измотанной.

Она смотрит на меня, медленно моргая. Я не могу сказать, о чем она думает, но она тянется за чашкой и загибает пальцы о серую керамику.

— Спасибо, — говорит она в конце концов.

Я киваю, и она, не церемонясь, продолжает рассказывать мне основные темы "Гамлета". Несмотря на то, что Шекспир надоел мне до слез, есть что-то завораживающее в том, чтобы слушать ее рассказ.

Отчасти это из-за голоса Софи.

У нее очень сухой, глубокий голос, как будто у нее все время болит горло. Он царапает меня, как будто внутри меня есть зуд, и я даже не замечаю его, пока ее голос не доберется до него.

И еще одна часть этого — то, как Софи говорит об этом дерьме. Обычно Софи говорит отрывисто и неконкретно, как будто хочет внести как можно меньше вклада в разговор. Но когда она говорит о таких вещах, как мораль мести, смерть женщин и метафантастика, она говорит долго и красноречиво.

Она настолько заинтересована в том, что говорит, что я не могу не заинтересоваться. Когда она читает вслух фрагменты монологов, словно они для нее прекрасны, как музыка, мне хочется услышать то, что она слышит, почувствовать то, что она чувствует.

Слова Шекспира в ее устах приобретают совершенно новый смысл. Они звучат тяжело, с подтекстом, горячо, с желанием, полны скрытых эмоций.

— И я, из дам самых унылых и жалких, — читает она, опустив взгляд в книгу, длинные ресницы распускаются по щекам, — что впитала мед его музыкальных клятв…

Внезапный прилив крови к моему члену испугал меня. Это не первый раз, когда ее голос заставляет меня напрячься, но впервые это делают слова Шекспира. Я сижу, и транс от ее слов нарушен.

— Подожди, что? — перебиваю я, наклоняясь вперед. — Это звучит грязно.

Она останавливается и поднимает на меня каменный взгляд. — Это не грязно. Она говорит, что несчастна из-за того, что слушала все его сладкие слова и обещания. Она буквально называет себя лохушкой, которая повелась на его бредни.

— Немного резковато, — говорю я. — Может быть, это не было бредом. Может быть, он имел в виду то, что говорил в то время.

— Как он мог? — говорит Софи. — Нельзя взять что-то назад, если ты действительно это имел в виду.

Я наклоняю голову и внимательно наблюдаю за ней. Она ничем не выдает себя, просто смотрит на меня с тем же легким раздражением, что и всегда. Но это интересный взгляд на то, как Софи думает, как она чувствует.

— Можно сказать или почувствовать что-то правдивое, и тогда это перестанет быть правдой, — пытаюсь объяснить я. — Но это не значит, что это ложь, потому что в тот момент это было правдой.

Она насмехается. — Вещи либо правдивы, либо нет. Если что-то было правдой и перестает быть правдой, значит, это уже неправда.

— Я начинаю понимать, почему у тебя так мало друзей.

В этот раз я говорю не из желания обидеть или раздражить ее. Это искреннее наблюдение, внезапное осознание. Если она и обиделась, то никак этого не показала.

— Нет ничего плохого в том, чтобы ценить искренность, — ледяным тоном говорит она.

— Нет, но планка, которую ты установила для искренности, кажется, чертовски высока.

— Раньше она не была такой высокой, — говорит она, — но всякое дерьмо умудрялось через нее проникать.

Она улыбается, что с ней случается редко, но это не настоящая улыбка. Уголки ее губ кривятся, и от этого она выглядит одновременно грустной и жестокой.

Она говорит обо мне.