Искупленные грешники (ЛП) - Скетчер Сомма

К несчастью, я тоже видела его без рубашки. Всего один раз, а затем много–много раз, каждый раз, когда закрываю свои чертовы глаза.

Что–то уродливое и резкое сжимается внизу живота. Я не могу это остановить. Ревность острая и кислая, и я знаю, что это нелепо, потому что Тейси видела половину Побережья голыми. И Габриэль Висконти не мой, чтобы так реагировать. На него даже смотреть не мое право. Но мысль все равно туго обвивается вокруг моих ребер.

Я выдавливаю мыло на руки и тру их, лишь бы скрыть дрожь.

Она не выглядит так, будто собирается уходить в ближайшее время, так что я снова тянусь к мылу и расставляю точки над «и».

– Я не сплю с ним, – тихо говорю я.

– Но ты хочешь?

– Нет…

– Но ты бы точно не отказалась, да?

– Нет, я…

– Потому что, если честно, Рен, тот тип Дэвид – просто тряпка.

Я хмуро смотрю на нее.

– Ты что, шутишь? Ты сама говорила, что мне нужно целовать лягушек!

Она закатывает глаза.

– Да, лягушек. Дэвид больше похож на головастика. Он… – Она жестикулирует вокруг туалета, подыскивая подходящее оскорбление. – Странный и склизкий.

– Но Габриэль тоже не лягушка. Он настоящий дракон, – огрызаюсь я, прежде чем поспешно добавить: – Не то чтобы я вообще когда–либо думала о том, чтобы поцеловать его.

Ее взгляд вспыхивает.

– Ага.

Уши горят от смущения, я отворачиваюсь и засовываю руки под сушилку. Я смотрю на похабные граффити на стене за ней, борясь с признанием, которое свербит в глубине горла.

Но дядя Финн как–то сказал мне, что худшее, что может сделать виновный, – это признаться в менее серьезном преступлении. Проколотая совесть ведет к открытым ранам. Если я признаюсь, что у меня больная, извращенная влюбленность в Габриэля, кто знает, в чем я признаюсь потом.

Нет. Вместо этого я выпрямляю спину, разворачиваюсь и выстраиваю свою лучшую защиту.

– Сначала ты говоришь мне, что он не так страшен, как выглядит, потом Рори уверяет, что он не носит пистолет. Но я не так наивна, как ты думаешь, Тейси. Я знаю, что он опасный мужчина. Боже. – Я скрещиваю руки на груди. – Если бы ты не была моей лучшей подругой, я бы подумала, что ты желаешь мне смерти или вроде того.

Проходит пустая пауза; она не опровергает мое драматичное заявление. Вместо этого она упирается ладонями в раковину, ее пальцы скользят по потрескавшемуся фарфору. Когда ее взгляд наконец поднимается, чтобы встретиться с моим в зеркале, она выглядит на десять лет старше.

– В этом мире есть два типа опасных мужчин, Рен. Те, от которых ты бежишь, и те, к кому ты бежишь, чтобы спастись от первых. – Она выдыхает нечто среднее между смешком и вздохом, затем выпрямляется. – Поверь мне: мне не нужно было видеть вспышку Габа сегодня вечером, чтобы понять, к какому лагерю он относится.

Ее слова повисают в тишине, легкие, как пар, но достаточно плотные, чтобы ударить меня под дых.

Я так занята борьбой с собственными демонами, что забываю: у Тейси тоже есть свои. Единственная разница между нами в том, что она заворачивает своих в черное и одноразовый секс, а я закапываю своих под розовое и добрые дела.

Чувство вины дергает за струны моего сердца и щиплет глаза.

– Тейси…

Она обрывает меня.

– В любом случае, мне нужно убираться отсюда, пока я не подхватила венерическую болезнь, – говорит она, кривя нос при виде подозрительного коричневого развода на дозаторе бумажных полотенец. – Ты идешь?

Взглянув на дверь, я колеблюсь. Я еще недостаточно в своем уме, чтобы иметь дело с тем, что за ней, так что я качаю головой.

– Я выйду через минуту.

Она изучает меня мгновение, затем решительно кивает.

– Ладно, но, если я не увижу тебя через пять минут, я пошлю спасателей.

Она посылает мне воздушный поцелуй и исчезает, оставив меня наедине с призраком вспышки Габриэля, эхом, отражающимся от плитки.

«Она сказала, что будет лимонад».

Эти слова пронизывают меня до самого нутра и зажигают искру между бедер. Когда она угасает, остается пустая, отчаянная боль. Полагаю, я не типичный зависимый, но ломка наступает так же сильно и быстро.

Я возвращаюсь к раковине и смотрю на свое отражение в зеркале.

Это та самая нереалистичная сцена в фильмах, где героиня брызгает себе в лицо холодной водой. Хотя я схожу с ума, не думаю, что когда–нибудь решусь на такое.

Вместо этого я достаю косметичку и подправляю тени, наношу румяна заново. Наношу слишком много блеска для губ – целых два слоя. Когда я кладу тюбик обратно в сумочку, мой телефон вибрирует у меня в руке.

Три года. Каждый день на протяжении трех лет.

И впервые за эти три года паника приносит облегчение.

Глава 25

Рен

Лестница, еще лестница, два поворота налево и дверь. На табличке написано «Только для персонала», но над ней светится зеленая надпись «Выход», так что я все равно толкаю ее и оказываюсь на улице.

Дождь моросит едва заметной дымкой. Ледяной воздух просачивается за вырез платья и обвивается вокруг ребер, как любовник с холодными руками. Когда я опираюсь о стену, что–то впивается мне в поясницу.

Я нащупываю за спиной кнопку и включаю тепловую лампу.

Красное сияние заливает мои плечи, и следом медленно расползается тепло. Пока таймер с тихим тик–тик–тик отсчитывает секунды над головой, мои глаза привыкают к тусклому свету.

Я нахожусь в неком дворике, не больше, чем карман воздуха, зажатый между четырьмя каменными стенами. Они возвышаются чуть выше моей головы, образуя навес, затем взмывают к самому небу, обрамляя тонкий серп луны. Мокрые окурки усеяли бетон; в углу темнеет ржавое садовое кресло, а рядом – пластиковый стакан с пивом.

Полагаю, у меня истерика в месте для перекуров персонала.

Из меня вырывается рыдание, за которым следует судорожный глоток воздуха, чтобы наполнить легкие. Комок в горле сегодня ощущается иначе. На вкус он как отчаяние, и впервые за три года за ним нет огня.

Я никогда не была тем, кто сдается, но все знают, что делать одно и то же снова и снова в ожидании другого результата – признак безумия. Существует предел количеству ночей, которые можно провести, дрожа на углу улицы, пределы сменам в больнице, которые можно отработать, и комбинезонам, которые можно связать.

То одно предложение – пять слов, двадцать букв, включая пробелы, источили меня до костей.

Быть хорошей утомительно, а когда это не в твоей природе, это, черт побери, изматывает.

Внезапная вспышка света слева заставляет меня вздрогнуть. Красное сияние растекается из–под кожаного ботинка, как пятно крови. Мой взгляд ползет вверх, находит второй ботинок, прислоненный к стене, затем медленно движется по черной одежде, черным чернилам и черному сердцу, пока не высекает искру на зеленом.

Я замираю.

Взгляд Габриэля простирается из–под его тепловой лампы, прорезает дымку и лениво ощупывает мой. Затем он опускается к моим губам, скользит по изгибу горла и дальше, к бедрам. К тому времени, как он касается моих каблуков, моя кожа обожжена.

Я выдыхаю, и выдох сплетается с дрожью. Как долго он стоял там, в темноте, наблюдая за мной? Это ощущается как вторжение, словно я только что застала его подглядывающим в моем шкафу, пока я переодеваюсь. Но моему смущению едва хватает времени подняться, прежде чем опасная мысль утаскивает его вглубь.

Вот и я, снова. Одна в темноте, с Бугименом.

Я ничего не могу сделать, кроме как смотреть, как он достает измятый окурок из–за уха и зажимает его в зубах. Он чиркает спичкой о стену, прикуривает и выпускает окрашенный красным светом клубок дыма.

Его взгляд переключается на небо, голос затерт до гладкости безразличием.

– Часто плачешь?

У меня не хватает сил солгать.

– Каждую ночь, – бормочу я, смахивая слезу со щеки. Не хватает сил и беспокоиться о макияже.

Его челюсть напрягается, словно моя жалость к себе оскорбляет его. Еще одна затяжка, и он исчезает за облаком дыма. Когда оно рассеивается, он смотрит прямо на меня.