Искупленные грешники (ЛП) - Скетчер Сомма

Ничего.

– Ты говоришь глупости, – шепчу я, хотя теперь отчётливо чувствую, как ярко и жарко под этой лампой и как темно и холодно там, снаружи. Я приглаживаю ладонью чёлку и тереблю полы пальто.

– Я никого не вижу.

– Спорим, это Бугимен?

– Ладно, теперь ты точно несешь чушь. – Мой смех дрожит от облегчения. Пьяные люди говорят самое странное, честное слово. И всё же навязчивое чувство тревоги прилипло к коже, и я не могу от него избавиться. Я достаю блеск для губ из клатча, чтобы отвлечься. – Ты пересмотрела фильмов ужасов.

Взгляд Лии обжигает мне щёку.

– Ты его никогда не видела?

– Бугимена? Из того фильма? – Наношу блеск на губы и смыкаю их с характерным звуком. – Ужасы – не моё. К тому же, разве у него не четвёрка на IMDB?

– Не–е–ет… – протяжно отвечает она. – Я не про фильм, я про него. Бугимена Побережья Дьявола.

Я медленно закручиваю колпачок на блеске, сузив глаза на Лию. Она дурачится. Я знаю всех на Побережье, хотя бы по прозвищам. Отчасти потому, что это всего лишь короткая береговая линия с тремя городками, а отчасти потому, что я самый любопытный человек на ней.

– Ну, и как он выглядит?

Она наклоняет голову ко мне. Её кислое дыхание заставляет мой нос сморщиться.

– Как твой самый страшный кошмар.

И затем она снова складывается пополам и награждает мои ботинки свежей порцией рвоты.

Подавляя вздох, я возвращаюсь к утешению, мысленно взывая к небесам, чтобы такси уже появилось на парковке. Она не в состоянии поддерживать беседу, но это ничего. Я умею говорить за двоих. Я рассказываю ей о симпатичном парне не из наших, который заходил в Ржавый Якорь на прошлых выходных, и о новых собаках–терапевтах, которых привезли в детское отделение больницы. Я уже почти заканчиваю зачитывать свой рождественский виш–лист из приложения «Заметки» на телефоне, когда сквозь деревья пробиваются фары и скользят по гравию.

О, слава богу. Я уже пропустила как минимум три песни ABBA и одну игру. Перекидываю руку Лии через плечо и помогаю ей сойти с освещённой веранды в темноту, по направлению к машине. Увидев, кто вылезает из–за руля, я расплываюсь в улыбке.

Роджер Берроуз – из тех стариков, которые считают, что быть ворчуном – это суперкруто. Ворчание для него – второй язык, борода – четвёртый ребёнок, и если он не жалуется на спорт, политику или состояние газонов у соседей, то, вероятно, спит.

Иногда мне кажется, что он единственный сотрудник «Берегового такси», который работает не только по субботам, потому что именно его присылают каждый раз, когда я звоню.

– Думал, у тебя сегодня выходной? – ворчит он, засовывая руки под мышки.

– Что ж, и тебе добрый вечер, Роджер. А я прекрасно провожу время, спасибо, что спросил, – звонко отвечаю я. – Как Лу?

Игнорируя и мой сарказм, и мой вопрос о его жене, он дёргает за ручку и распахивает заднюю дверцу. Он смотрит с явным неодобрением на Лию, которая вползает на сиденье, как крокодил на берег.

– Её сейчас стошнит в моей машине?

– Да, – отвечаю я сладким голоском.

Он хмурится на меня.

Я в ответ сияю улыбкой.

Роджер любит эту дурацкую игру, где он притворяется, что я ему не нравлюсь. Точнее, ему не нравится, что я впихиваю пьяных девиц на заднее сиденье его такси и прошу отвезти их домой даром, «совсем в последний раз». Он ворчит и ноет, но всё равно делает это, да ещё и присылает мне колкое сообщение из одного слова, когда они благополучно оказываются за своей дверью. Под его слишком тесными клетчатыми рубашками бьётся золотое сердце. К тому же, я уверена, он хотел бы, чтобы кто–то поступил так же с его дочерью.

В глубине души я знаю, что он меня любит. По крайней мере, он точно любит домашние брауни, которые я раздаю у стоянки такси в Бухте Дьявола каждую субботу. Он всегда опускает стекло ровно настолько, чтобы выхватить их у меня из рук, словно голодный енот.

Мы ещё немного смотрим друг на друга, но в упорных взглядах я мастер, так что, конечно, Роджер отводит глаза первым. Он ругается на ветер, захлопывает дверь перед Лией и прислоняется к ней.

– Мне уже надоело быть твоим личным подручным, детка. Не пора бы тебе уже научиться водить? Могла бы тогда тратить своё чёртово время, а не моё.

Теперь моя очередь игнорировать его вопрос, а также то, как он заставляет мои щёки гореть, а в животе – всё сжиматься.

Я прочищаю горло и напряжённо улыбаюсь.

– Прошу прощения, – говорю я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Я протираю пассажирскую дверь свежей антибактериальной салфеткой и стучу по стеклу: тук–тук–тук.

Когда Лия опускает стекло, я достаю из своей SOS–сумки бутылку с водой и кладу ей на колени.

– Пей маленькими глотками, не залпом. Когда доберёшься домой, не ложись в кровать, пока не выпьешь ещё два стакана воды и не съешь кусок сухого тоста. А, и не забудь снять макияж. Ты знаешь, что каждый раз, когда ты не снимаешь макияж, ты стареешь на десять дней?

Я услышала это в Тик Токе, так что, вероятно, это неправда, но угроза работает, её обычно хватает, чтобы большинство девушек хотя бы провели по лицу салфеткой, прежде чем рухнуть на подушку.

– Спи на левом боку, если всё ещё тошнит. Вообще, спи на боку в любом случае, потому что…

– Хватит с меня этого чёртова монолога, – хрипит Роджер, обходя машину и дёргая за ручку водительской двери. – Я слышал его от тебя так часто, что могу прочитать во сне.

Я ловлю его взгляд над крышей автомобиля и приподнимаю бровь.

– И это заметно. Сразу видно, что ты снимаешь макияж каждую ночь без пропусков.

Хотя свет фар почти не касается его лица, я уверена, что вижу, как уголок его губ приподнимается под усами–ручками. Но прежде, чем я успеваю поддеть его, его плечи резко напрягаются. Схватившись за дверной косяк, он поворачивается и вглядывается в ночь.

Леденящая тишина поползла по моей шее, поднимаясь к затылку. Затаив дыхание, я сжимаю салфетку в кулаке и смотрю на его окаменевшую спину. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем он снова посмотрел на меня, и, когда это наконец случилось, беспокойство в его взгляде заставило моё дыхание остановиться где–то в глубине горла.

– Не задерживайся тут, детка, – вот всё, что он говорит.

Та самая шершавая рука снова тянется ко мне, и я задаюсь вопросом, не ухватилась ли она и за него тоже.

Коротко кивнув, я отталкиваю паранойю и просовываю голову в окно к Лие. Вкладываю салфетку ей в руку и сочувственно похлопываю по плечу.

– К утру тебе станет лучше, обещаю.

Она слабо улыбается и икает.

– Ты такая добрая, Рен. Серьёзно, если бы Бог приставил пистолет к моей голове и велел назвать лишь одного человека, кто достоин Рая, это была бы ты.

Вот оно.

Мой смех искажается от восторга, и вдруг декабрьский холод теряет свою хватку, и я чувствую лишь тепло её слов.

«Ты такая добрая, Рен».

Как и все остальные в Дьявольской Лощине, она сказала это так же просто, как если бы говорила, что трава зелёная, а небо голубое. Как неопровержимый факт.

И хотя я не принимаю наркотиков, если не считать случайного тайленола, я знаю, что кайф от того, что тебя назвали доброй, сравним с ними. И я тоже не просто «балуюсь» добротой.

С восемнадцати лет я страдаю от самой настоящей зависимости.

Волонтёрство в больнице и сбор пьяных тусовщиков с набережной Бухты Дьявола – это лишь верхушка айсберга. Я делаю всё – от вязания комбинезончиков для недоношенных детей и ежедневных звонков пожилым соседям до организации печных распродаж для всех благотворительных фондов под солнцем. И всё это я делаю ради своей дозы доброты.

Добрая самаритянка. Ангел в розовом. Зануда, которая записывает номера машин всех посетителей бара, где работает, – на случай, если они проигнорируют её самодельную табличку «Не садись пьяным за руль». Мне всё равно, как жители Дьявольской Лощины называют меня доброй, лишь бы называли.

Но скромность обязывает, так что я отмахиваюсь от комплимента Лии взмахом руки.