Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Ты сможешь закончить начатое, когда я вернусь, господин.

— Тогда возьми меня с собой! Я хочу убить его сам! — приказным тоном произнёс Манас, пытаясь вырваться из живых оков.

— Я поклялся Кыдану, что принесу его голову лично, — звучало безгневно, но твёрдо. Скорее всего Креслав просто не желал рисковать племянником хана, сыном Тулай, чьи нежные черты тот перенял от своей матери, хотя раньше всегда охотно брал его с собой на другие вылазки.

— Ты боишься, что я не смогу убить своего отца? — Креслав молчал. — Дядя, поэтому меня ненавидит? — слёзы потекли по ещё нежным юношеским щекам Манаса, и он на время прекратил свои бессмысленные терзания в крепкой хватке своего наставника.

— Он любит тебя, — увещевающе мягко на сколько это было возможно произнёс Креслав.

— Любит?! — Манас не понимал такой любви и не желал принять её, такую жестокую и несправедливую.

— Ты очень сильно похож на его сестру, — пытался тому донести. — Ты как и она добр и не терпишь неправды. Поэтому ты слаб. Твой дядя лишь пытается оградить тебя от страданий, которые преследуют всех слабых людей.

— Я урус?! Он не может любить сына уруса! — Манас не мог смириться со своим происхождением, покориться этим обстоятельствам. Он медленно наполнялся гневом и рычал, бился, метался в руках своего наставника, пока обессиленный не сник. А когда притворился спящим, Креслав вышел из вежи…

***

Понимая провальность своего побега, Манасу совершенно не хотелось возвращаться. Блуждая по окрестностям, он достиг места сечи. Побродил средь мёртвых тел, которые урусы не пожелали прихватить с собой. Взалкав, добрёл до рощицы заприметив дикую грушу и обрёл там обезглавленного. Он выплеснул всё своё негодование на него. Не найдя хоть какого-то оружия, он рвал и терзал его руками, бил, пинал, раздобыл где-то камень и бросая его на грудину изломал все кости. А потом замер.

— Почему? — сорвался отчаянный, безответный вопрос, а потом завопил обращаясь к окровавленной груде, которая уже и не была похожа на статного курского витязя. — Почему ты мой отец?!

"Почему я не знал отцовской мудрости? Почему я не слышал от матери колыбельных? Почему я должен ненавидеть часть себя?" Этих почему было бесконечное множество.

Излив свой гнев, но не присытив алчбу мести, Манас, провожая солнце в закат, побрёл назад, наверное даже мечтая, чтоб по пути его растерзали волки.

Остановившись возле реки наполнить мех (мягкий сосуд для питья), Манас заслышал тонкий скулёж. Но верно думая, что показалось, продолжил набирать воду. Заглянув в реку, как в зеркало, от увиденного даже пошатнулся. Нет ни сама кровь его страшила, а то что он выпачкался в крови своего врага, насильника матери, его… отца. Зачерпывая ладонями воду он принялся остервенело умываться, смывать кровь с рук. Он неистово тёр их, а казалось, что кровь не уходит, въевшись глубоко в кожу.

— Я не хочу быть урусом, — цедил, желая и вовсе не знать этого.

Казалось, что рудистостью наполнилась река, степь, а перекинувшись на нижний край неба, окрасила и его кровавой полосой. Закат.

Очнуться от наваждения Манасу помогло то самое скуление, которое слышал ранее. Тихо ступая по прибрежному сырому настилу, пошёл на звук, ведя ухом в поисках источника. То ли человек, то ли щенок. Для щенка слишком высоко, да и не мужчина это. Звук раздавался возле зарослей камыша, а как подошёл, стих. Прислушался. Верно показалось.

Манас невольно вздрогнул, когда его сапога коснулась чья-то рука. В камышах, по пояс в воде, лежал северский ратник. Но он был не таким, как другие, которых Манас видел прежде — мелкий больно, словно ребёнок. Теперь понятно, что за скулёж был слышен.

— Сдохни уже, тварь, — со всей силы оттолкнул от себя.

— Помоги, — жалобно прозвучало на славе.

Урус вновь потянулся к тому рукой своим жестом, прося о помощи, но обессиленно обмяк, потеряв всякую надежду на спасение, видя мутным пятном удаляющуюся фигуру.

— Помоги?! — передёрнул Манас, оглядываясь на камыши, уже не видя северского. Остановился и всё же вернулся, решив закончить то, что не доделал Креслав, ведь именно за этим он сюда шёл, чтоб убивать.

— Быструю смерть я тебе не обещая, но я точно помогу тебе обрести покой, — натужно говорил, вытягивая северского на сушу.

Развернул к себе лицом и сел сверху на живот уруса. Обхватив холодную шею, принялся душить, нащупав хрящик, зажимая его большими пальцами. Озябшие руки не слушались уставшего степняка. Придётся немного помучиться. Поднажал, искривившись своим ликом, а лицо того побагровело в ответ. Тонкие пальцы впились в ладони степняка, желая их оторвать от себя. Северский захрипел, и закатил светло-голубые глаза, более не сопротивляясь, а лишь слегка царапая сорванными ногтями.

— Матушка, — еле слышно прошептали мягкие губы.

— Матушка? — Манас это слово знал. Это слово на славе произносил Креслав, когда рассказывал о его матери. Чаще всего урусы поноси́ли, кляли, часто молили о пощаде, или наоборот молили о скорой смерти. Но это слово "матушка" он от них никогда не слышал.

Манас взял себя в руки и, придя в трезвение, принялся вновь душить, сцепив пальцы на худощавой шее, словно девчачьей. А северский заплакал, да жалобно так, почти беззвучно. Его слёзы, словно вода в озёрцах, заполняли глубокие глазницы.

— Матушка, — шептали губы, нежные, даже на мужские не похожие.

— Что ты хнычешь, как девчонка?! Прими смерть с храбростью, как настоящий воин, — процедил сквозь зубы на ломанной славе.

— Не хочу, как воин…девица…я, — её руки протянулись к шее тому, да только тронули кожу над воротом, нежно так, слегка подушечками коснувшись, как безвольными плетями на земь упали.

Манас аж забыл, как дышать. Мужей убивал, а жен никогда. Он на крови у могильника матери той клялся, что ни одна жена не пострадает от его руки, что ни одна капля слезная не оросит землю из-за него. Дрожью тело пробило. К губам девичьим ухом приник, дыхание улавливая. С груди рассеченный на двое доспех в разные стороны отвернул, чтоб сердце выслушать, а там рубец от меча, кровоточащий, наискось, сверху-вниз, и грудь то девичья, два бугорка размером с орех каждый.

Над ней навис, в лицо юное всматривается. Озеро одно дрогнуло — потекла слеза ручейком из глазницы. Не позволил Манас девичьей слезе на землю упасть, клятву преступить — ладонь к щеке подставил, всю струйку словил. Осторожно иссушил слёзы, выпив их. Показалось ему, словно слёзы матери своей пил, горькие.

А когда уловил ухом робкий вздох девицы, так обрадовался, как не радовался никогда в своей жизни. Сорочицей своей рану её перевязал. На закорки ту к себе взвалил. Всю ночь шёл и ещё день— остановится лишь для того, чтоб к её дыханию прислушаться, подкинет повыше и дальше— пока в вежу Креслава, которая от всех особняком стояла, на два расстояния крика взрослого человека (2 км), не ввалился вместе с ней.

Креслава не было. Из последних сил к девице безмятежной приник — дышит — и сам сном сражённый там же рядом с ней и остался. Так и спали они вдвоём в обнимку. Тихо спали, даже не шевелились, словно оба умерли. Креслав, когда вернулся, даже не сразу осознал, что в его веже двое спящих. Он замер, поражённый увиденным, так и застыл с овчинным одеялом, которое вскинул, чтоб прикрыть юного господина — тот часто засыпал у него, на его ложе, застеленном волчьими шкурами— забыв сразу, что намеревался Кыдану сразу сообщить о том, что Манас вернулся. Его дядька верно ждёт успокоения своему телу — он не спал всё это время, в беспокойном ожидании вестей, сидя в своей веже и распивая вино, отобранное у горейских (греческих) монахов, шествующих с обозами в Киев.

В миг выйдя из сонного оцепенения, Манас не поднимаясь с ложа встал на колени:

— Прошу, спаси!

— Как ты посмел привести его к нашим вежам? — зашипел Креслав, выпучив свой единый глаз. Негодование кипело в его жилах. — Если о этом узнает твой дядя, он опять высечет тебя.

— Я клялся матушке…