Анчутка (СИ) - Малых Алексей

А там… полно еды: зерно, пшено, мёд бортовой, масло в горшках; а про погреб можно и не говорить — добра столько, что кормиться год можно: и солонина в дубовых бочках, и сало, а на балках под длинные шеи полотки́ (копчёные половинки) гусей подвесили.

А запах! Дурманящий запах ольхового копчения раздразнил чрево столько лет впроголодь живущей Сороки. Носом повела. Во рту оскоминой свело. Слюной изошлась. Вздохнула полной грудью и задержала в себе эту воню́ благоухающую, да и выдохнула, брови печально к переносице стиснув — тятя тоже шибко любил полотки. Бывало сядет в трапезной. Её по правую руку от себя посадит. Сам разделает гуся, и дочери, своей наилюбимейшей, самый смачный кусочек красной грудки в рот положит. Да так улыбнётся, что усы к ушам как мохнатые щёчки у кота немного растянутся. Тогда сладко было, а сейчас… Сейчас горько.

Подхватила кувшин, наверх по лестнице лихо вскарабкалась. А во дворе жара стоит, кувшин в миг потом покрылся, и визг тонкий словно стрела в небе прозвенел. Это стряпчий чернавку розгой возле избы охаживает. Опять.

Розга свистнет, да у девки на щеке нежной черта алая ляжет. Она, тощая, руками за щёку взялась, лицо прикрывает, а розга по рукам ту полощет. Розга по плечу чиркнула, а девица выгнулась. Розга по другому, девка в другую сторону извернётся Так и плясала, не смея с места сойти. Уже и на ногах еле держится, на колени бухнулась.

— Я тебе покажу, негодная! — под свист розги ту стряпчий отчитывает. — Так ты за огнём в печи следила?! Дрянь, ты этакая! Я благосклонность к тебе проявил, а ты мне неблагодарностью платишь?!

— Знамо дело, какова благосклонность-то его, — хихикают дворовые, наблюдая за происходящим, словно на зрелище скоморохов пришли смотреть, а Сорока вид сделала безынтересный, да только замешкалась, приостановилась неподалёку, словно кувшин разглядывает — всё примечает. — Он эту Весту к себе на лавку взял, а за то лишнюю плошку харчей отмерил — вот и вся благосклонность его…

А чернавка молчит, повизгивать только слегка и может, когда новая полоса на коже проявляется.

— Всю снедь испортила! Крольчатина сгорела, хлебами теперь только чертежи на стенах вырисовывать! Сгинь! Чтоб глаза мои тебя больше не видели, — рявкнул, запыхавшись от гнева, и напоследок, умаявшись от махания розгой, зашвырнул той в свою непутёвую помощницу.

Чернавка в пыли распласталась, за стопы стряпчего схватила, взахлёб причитает:

— Не гони от себя! Будь милостив! Я всегда тесто ладно ставила и за огнём следила! А что сегодня не так пошло — верно бес какой попутал, — оправдывается слёзно Веста. — Я под подом хлеб поставила и на лавке прикорнула, да не знаю как вышло, что заснула…

— Прочь пошла! — тот не изъявляет своего прощения днвке даровать, ногой оттолкнул, а она опять того за поршни хватает, да только словить не успевает.

— Помилуй меня горемычную! Более не посмею и глаза единого прикрыть!

— На помойку иди, котлы с корчегами (большие горшки вместимостью до 12 литров) драть, — тот не унимается. — А ещё слово услышу от тебя, в хлеву с коровами спать будешь, — та и проглотила слова свои.

Ротозеи вскоре разошлись по одному, а чернавка посреди двора сидит, бездолье своё оплакивает.

Сорока к Палашке подошла, что за всем этим со стороны посматривала да накосник в руках мотала. Стоит та, плечом к бревенчатой стене прильнула, посмеивается, что слегка плечи подрагивают, да передёрнула ими, не ожидая, что кто-то сзади к ней подкрадётся. Лицо круглое вытянула, а заметно и не стало — всё одно круглое.

— Это ж ты печь затопила, что весь хлеб погорел, — шепнуло со спины.

Та опешив в струнку вытянулась, глазами хлопает оправдание ищет, заикаться начала:

— Я…я, — а как оглянулась, поднахрапилась. С лица пелена испуганная сползла, пренебрежительным надмением сменилась. — С чего взяла, что я? Да и не докажешь. Мой тятя мне больше доверится, чем робыне какой-то.

— Да я и не собиралась говорить, — Сорока плечами дёрнула.

— А коли так, иди куда шла, — Палашка нос свой задрала и грудь вперёд выпятила, тесня Сороку от себя своими формами.

Та вновь плечами безынтересно пожала и развернулась, по делам своим дальше подалась и, так вроде невзначай, пустым голосом бросила:

— Ох, хорошо одно, что с хлебом вместе и жаркое сгорело. Не узнают теперь, что пересолено было, а то и ты была бы розгами бита. Это ж тебя за жарким смотреть приставил тятя твой, а ещё солью сдобрить доверил он именно тебе.

— Кто сказал? — сама себя выдала, не умея и прежде мыслей своих в ладу с языком держать.

— Глаза свои имею.

— Не смей сказывать, — гусыней шею вытянула.

— Больно надо мне это, — равнодушно буркнула, вовсе не страшась Палашки. — С чего вдруг мне полюбовницу твоего тяти выгораживать?! Снедь токмо жаль, а в ваши дела мне лезть охоты нет.

Палашка даже удивилась. На месте вкопалась от того, что на ходу мыслить плохо выходило, да по своему всё и рассудила. С одной стороны единый раз уже бита из-за этой куёлды (драчунья) была, а с другой — может сдружиться с ней надобно. Улыбку льстивую к лицу прицепила, догнала Сороку скоро да мямлить неразборчиво стала, заискивающе крутясь рядом.

— Благодарствую, друженька, что не открылась, а то попалась бы под руку тятеньке, он в тот раз ещё за курей меня так одарил, что до сих пор болит, — поморщилась щёку потирая, а там синяк, верно от кулака отцовского. Да тут же кувшин из рук недавней неприятельницы приняла подсабливая. — Ну, кто старое помянет, как говорится…

— Рано благодарить-то, — Сорока ехидно глаза на подхалимку скосила, отирая влажные руки о бока.

— Что? Поди ещё кто видел? Не видел?! — удивилась Палашка, когда Сорока отрекаться стала. — Сказала значит уже кому-то, — губы скривила, уголками вниз вывернула.

— Да что я с дуба рухнула, о таком сказывать?!

— Вот ты умница-разумница! Я тебе за то тоже службу сослужу, — опять Палашку в другую сторону дунуло. — Проси чего хочешь — отблагодарю.

— Поди и признайся сама, — хладно предложила Сорока.

Круглолицая остановилась да выждав долю времени, верно не зная что и сказать или затевая что-то, кувшином о землю со всего маха грякнула, что тот в дребезги разлетелся, обдавая подолы их рубах ароматным хмелем.

— Вот теперь не скажешь, а иначе и тебе несдобровать.

— Палашка! — из избы только голова стряпчего с лоснящимися от жира волосами на пробор посередине вылезла. — Опять что разбила?! Я с тебя шкуру спущу, разиня ты этакая!

Грудью полновесной Палашка вдохнула поглубже, в сторону избы разворот ею начала было, верно чтоб сказать что-то, а Сорока ей рот рукой зажала да за угол клети дёрнула.

— Кабы хотела, давно бы рассказала, — Сорока даже глазом не повела, только так, с хитринкой, их сузила к Палашке немного ближе льнуть стала, и таким шёпотом заговорщецким продолжила. — А ещё видела, когда в хоромах убирались, ты шёлковую сорочицу боярина к себе под подол спрятала. Жениху что-ли своему?

— Какому такому жениху? — глазами хлопает, совсем забыла, что кляузничать хотела.

— Да с кем ты вчера медовуху боярскую в клети пили, что сегодня лишь единый кувшин остался и тот уже битый. А ещё, — вроде как между прочим заметила, — ты ему ключи от амбара каждый вечер даёшь, а тот ночью с чёрного хода чего надо выносит.

Палашка и вовсе глаза свои что плошки округлила, побагровела вся, знать не знает, что ответить.

— Да не расскажу я, — принялась Сорока ту успокаивать, — коли до сих пор никто не ведает, чего мне тут устои менять. Только вот, мне теперь за кувшин этот платить придётся, а я одна не хочу, — ехидно протянула.

— Как последний? — спохватилась Палашка, верно склоняясь к тому, что с Сорокой дружить выгоднее…пока что. — Пойдём, я тебе дам — у меня в погребе с квашнёй заныкано, — зазывающе рукой махнула.

Та в погреб спустилась. Рыскает. А Сорока над творилом повисла, на ту сверху смотрит.

— Ты только за курей не серчай, — шерудит в подполе. — Это Любава меня надоумила. Мы с ней покумовались на ярилин день. А как полагается— друженька до разкумованья всю седмицу дружке своей подсабливать должна. Вот и подговорила она тебе урок устроить. Я потом от тятеньки такой нагоняй словила, — опять щёку потёрла, и наконец отыскав кувшин полный хмельного мёда с довольным видом к нему руки протянула.