Анчутка (СИ) - Малых Алексей

А у Олега внутри гудит — вот не верит он, что Сорока гривну украла, и всё тут, а доказательств нет. Стоит руки за спину заложил, с носка на пятки перекатывается. На переносице глубокая складка пролегла от чрезмерных забот и переживаний, не разгладить. Развернулся, к хоромам идёт, да тихо так тиуну своему говорит:

— Бог пусть рассудит (здесь речь о ордалие — испытание водой, огнём и железом. Широко применялась до XVI века).

— Так тяжбу в воровстве водой решают? Руки сварятся у них, бедными (калеки с повреждёнными руками) сделаются, — пожалел тех тиун, пошептом слабым к Олегу обращаясь, чтоб не услышал кто.

— Сделай как должно, — боярин многозначительно на своего слугу посмотрел, что тиуну лишь одному сказанное понятным стало.

Вскоре сбежался народ посмотреть это зрелище. Дворовые котёл медный притащили, блестит на солнце. Сорока любуется своей работой — так вычистила, что глаза слепит — знамо дело, что вариться ей в нём придётся, не старалась бы сильно. Водой наполнили. А под котлом уже и огонь развели — чернит бока гладкие. Тиун гривну шейную — княжий знак наместнику данный — в воду бросил.

— Клянёшься ли ты, Сорока, что гривну не брала? — наместник ту испрашивает.

— Клянусь, — сказала, как отрезала.

— А ты клянёшься, что её Сорока взяла? — на Палашку взор строгий перевёл, а та молчит клятву боится произнести — трясёт её всю. — Говори, видела сама али сказал кто? — гаркнул, что у тиуна, рядом стоящего, уши заложило.

Палашка, мешком бесформенным на землю тут же повалилась, челом об землю бьёт — ведь как есть, сварится в кипятке! Ни одного не видела пока, чтоб кто тем судом калекой не сделался бы! Шипит что-то сиплым голосом, о пощаде просит:

— Помилуй меня, Олег Любомирович! Бес попутал, Кривда меня с пути истинного свела! Из-за неё, проклятой, мой рассудок помутился! — на Сороку головой кивает.

— Так ты гривну брала? — пытает ту наместник.

— Не брала, — Палашка головёнкой своей треплет, лицо круглое слезами омывает, с пылью брение на щеках руками разводит.

— А кто брал? Али скажешь, сама догадалась, что в тюке лежит?

Палашка на батю косится, тот на неё взглядом тяжёлым зырит. Со всех сторон её засада — в воде свариться или от отца битой быть, а коли признает, что отец всё подстроил, то и отцу головы не снести. Пока та пререкалась, Сорока незамедлительно оголила правую руку да по локоть в котёл сунула. Общий вздох на дворе куполом повис, и выдохнуть даже боятся. Да гривна ещё как на зло в руки сразу Сороке не далась, по дну её ещё недолго ловила. Про себя думает: "хитрый наместник однако — вода холодная, внизу токмо слегка обжигает. Ловко он обманщиков обличает!" Давно она заметила, что бока медные еле-еле огня касаются — тот лишь коптит, а не греет.

Гривну золотую из котла вытащила, а рука лишь слегка покраснела и то от того лишь, что гривна на самом дне лежала — нагрелась сильно.

Божий суд Сорока выдержала. Палашка, дабы свою правоту отстоять, тоже самое повторить обязана, а коли обе выдержат, так железом будут судиться — доставание гривны из костра.

Палашка возле котла стоит, а у самой зуб на зуб не попадает. По кишкам холодом разлилось, крутит её, колошматит. А на поверхности воды уж пузыриться мелко начало. Ну уж лучше битой быть, чем беднячкой изувеченной свой век коротать — на земле перед наместником распласталась и давай плакать-разливаться.

Палашку с Вестой выпороли, купцам, что невольниками торгуют, мигом отвели, а стряпчего до смердов унизили, в порубе оставили, пока на вече не решат, что с ним дальше делать.

С той поры Сороку кругом обходить все начали. А как прознали, что она ведуна из лесу знает, так дочерью его признали. Дщерь ведуничья — за глаза звали, а в лицо даже по имени обращаться боялись.

14. Чёрный полоз

— Вот они, голубчики? — шептались два северских, давешние побратимы, выглядывая с края холма, и прильнули разом к земле, когда в их сторону кинул взгляд половец во главе большого обоза, похожего на длинного змея, который неумолимо подползал к распадку, где затаился разъезд.

— Уже седмицу их ищем, — Щука приподнялся на локтях, чтоб получше разглядеть обоз.

— Моя Евфросиньюшка испереживалась поди, — Осляба припомнил с усладой свою пышногрудую, круглолицую, с покатыми мягкими плечами невесту.

Он с ней только сговорился о любомире, как раз на ярилины гулянья. Через костёр с ней прыгнул, руками сцепившись, да потом до её вотчины провожал, а когда назад вприпрыжку бежал, казалось, что летит, ещё немного и от земли оторвётся. Ох, так легко было, словно крылья за спиной выросли.

— А моя и не поверит. Скажет, что с волочайками шлялся, — еле слышно пробубнил Щука, но всё же, скучающе по своей супружнице, представил, как та с красными от гнева щеками у плетня встретит: руки в боки вперит, глаза свои распрекрасные вытаращит, а потом в бане веником его так оходит, что всё тело гореть начнёт; ну а дальше, как и подобается, мириться будут известным всем способом. — Военег поди в Курск уже вернулся.

— Чтоб ему с калинового моста свалиться! Всю честь решил себе присвоить, — не сдержался Осляба. — Как понял, куда Храбр нас ведёт, сам решил этих ватажников накрыть!..Вот гадёныши, — резко переметнулся других матюгами крыть, — мало того что своих обдирают, так ещё с этими басурманами вместе хороводят, — звучало немного громче обычного.

Щука, захватив Ослябу за загривок, припечатал того к земле, а сам выглянул за край и, убедившись, что половцы ничего не заметили, пошептом закончил за своего ближника:

— Военег только ватажников прихлопнул, а половцы ещё днём раньше ушли. Храбр словно знал, куда они пойдут — сразу сюда ринулся времени не теряя, в обход тех сопок, где они скрывались.

— Одно верно — кинул нас Военег. Давно я их костерки не видел…

— Тем лучше! Ночью огонь разжигать — последнее дело? Иной раз казалось, что они намеренно степь задымляют, чтоб пугнуть кого-то.

— Или предупредить…

Переглянулись, каждый об одном и том же думая. Вслух никто не говорил, а давно уже всем понятно было, что Военег не чист на руку, только сказать об этом страшились — больно братьев Всеволод Ярославович (Курск входил в состав Переяславльского княжества, хотя территориально был ближе к Чернигову, в котором сидел Святослав, второй сын Ярослава Мудрого) уважал — кабы что случись с теми, опала неминуема. А Олег то ли слеп был, то ли делал вид, что ничего не знает о промысле своего брата.

— Храбр своё дело хорошо ведает— я так по степи никогда не шёл — как у себя по двору гуляет, — заметил Щука.

— Знамо дело, ему здесь каждая кочка ведома, да и что степняки думают, тоже разумеет — столько лет в их куренях жил.

— Ага! Может и на наши земли сам захаживал.

Щука Ослябу опять в землю урыл и за ним следом сам распластался, понуждая того медленно отползти вниз от вершины.

— Откуда он так сече обучен? — не унимался Осляба. — Неужели, когда овец пас, скажешь, от волков защищался? Не доверяю я ему — улыбается широко, да только как зверь на всех смотрит.

— Может и захаживал, только нам сейчас, ох как нужен такой путеводитель. Лучше пусть он до времени нам служит, нежели ворогом его иметь.

— Лучше было, если Храбр этот и вовсе бы не нашёл сих басурманов, — передёрнул Осляба. — Глянь, сколько их! Чую, не к добру всё.

Соскользнули к подножию с другой стороны холма, да и мелкими перебежками пустились к месту, где разъезд сидел в засаде. Они ещё с две годины назад заметили вальяжно идущий половецкий отряд на горизонте и выжидающе следили за обозом, чая, что он свернёт именно сюда. Вернее это Храбр предположил, и он не ошибся. Хотя подход сюда и не был удобен, но в лощине между холмами протекал тонкий ручей — можно было бы передохнуть и напоить изжаждавшихся животных тянущих тяжёлые телеги, да и рабов тоже.

— Их намного больше, чем мы ожидали, — доложил Щука выклому Олексичу, когда достигли своих, притаившихся с противоположной стороны распадка.