Староста молча почесывает макушку. Затем отвечает:
— Хм… Ежели разобрать дома, на которые точно никто не заявит прав, то нормально. Ну то есть, померли хозяевы, а детей и других нас… нас… наседников нетуть.
— Тогда составьте список таких домов.
Вильям кивает. Я задаю следующий вопрос:
— А если я попрошу мужчин помочь, они согласятся?
Староста лукаво улыбается:
— Приказать бы сподручней было. Вы ж инператрица! Потому как, ежели попросите, то могут и оплату попросить.
Задумываюсь. Не о том, чтобы приказать. Нет. Я такой вариант даже не рассматриваю. Я пытаюсь придумать, где взять деньги на оплату труда.
Ведь местные влачат полунищенское существование. Их и так все бросили в беде.
— А что, — спрашиваю, нащупав спасительную идею, — если оплатить труд разрешением взять из разобранных домов мебель или какие-нибудь вещи?
— Хм… — староста на этот раз поглаживает подбородок. — Могут не согласиться… Ежели хозяева домов померли, вещи-то наверняка прокляты. Есть, конечно, те, кто плевать хотел на устои. Но таких мало.
— А если я эти вещи продам, вырученными деньгами оплачу труд, а остаток отдам в общинную казну?
Вильям даже не задумывается и сразу выдает:
— Вот это дело! Только где вы, Ваше Величество, вещички-то продадите? И жителям Зеленой деревни, и товарам нашим путь на ближайшие ярмарки заказан. Не пустют нас. И вас. То есть вас пустют, а покупать ничего у вас не станут. Тот стеклодур уже, поди, растрезвонил о вас на всю округу.
— А если не на ближайших ярмарках, то где я смогу продать товары из Зеленой деревни?
— А тут только один вариант, Ваше Величество. Инкервиль, что в соседней стране. Только ж дорогу размыло. Чтобы ее осушить, надо бурелом разобрать для начала, который родник перекрыл. Тут люди надобны.
Я уже сыта этими танцами с трудностями по горло. Поэтому просто бросаю:
— А мы им прикажем. Это уже не для меня или таверны, а для всех жителей. В интересах всей деревни. Так что завтра собирай мужиков на работу. Займемся и домами, и расчисткой дороги. Сейчас все равно ни в поле, ни в огороде делать нечего, так что пусть не отговариваются.
Вильям хмурится. Кажется, сомневается. Но всё же обещает организовать на следующий день работников. Мы еще какое-то время обсуждаем детали. К ночи староста уходит.
Я обнаруживаю, что мои сотрудники уже поужинали и оставили мне порцию тушеных овощей. Быстро закидываю ее в рот, всё проверяю и отправляюсь спать.
Бетти уже спит. Она беспокойно ворочается. С тихим стоном поворачивает голову то в одну сторону, то в другую. Одеяло сбилось. Волосы растрепались. Я аккуратно укрываю девушку и убираю пряди волос со лба.
О нет. Только этого сейчас не хватало…
31
Я прикладываю ладонь ко лбу Бетти, и сразу чувствую жар. Это ужасно. Этого я боялась! Это может быть банальной простудой, или хуже — грипп. Или ещё хуже — ангина. В эту проклятую эпоху не изобрели ничего, что могло бы действительно помочь. Ни таблеток, ни антибиотиков, ни жаропонижающих. Всё, что я могу — это бороться с этим собственными силами.
С досадой вздыхаю и иду вниз. Мочу тряпку в прохладной чистой воде, скручиваю её в комок и возвращаюсь к Бетти. Кладу влажный компресс на лоб служанке, надеясь, что хоть немного уменьшит жар. Она даже не проснулась, глаза закрыты, а дыхание тревожное, частое. Нет, одного компресса мало.
Я снова спускаюсь вниз и готовлю отвар из местных трав. Пахнет он горько-пряно, но как-то чересчур сильно, может, переборщила с количеством травы? Наливаю отвар в плошку и несу Бетти.
Войдя в комнату, застываю на пороге. Бетти проснулась, но, похоже, не в себе. От лихорадки смотрит на меня дикими глазами и бормочет что-то бессвязное.
— Бетти, тебе нужно выпить отвар, — подхожу и сажусь на кровать рядом.
— А? Что? — спрашивает она, будто только что очнувшись.
Бедная девочка. Я подношу плошку к её лицу и прошу выпить. Она не слушает.
— Пей, Бетти! — приказываю строго.
Служанка наконец подчиняется. Когда она выпивает всю целебную жидкость, я отставляю плошку на подоконник, от неё все ещё распространяется приятный пряный аромат, и возвращаюсь к Бетти. Она уже более осмысленно смотрит на меня, хотя по бледности кожи ясно, что ей все ещё очень плохо.
Хочу уложить и укрыть её одеялом, но ощущаю, что её ночная сорочка мокрая насквозь.
— Тебе нужно переодеться, — произношу деловито и иду к шкафу искать ей новую одежду.
— Госпожа, не стоит, я сама… — Бетти пытается встать, но едва держит равновесие и заваливается на кровать.
— Я помогу. Не спорь, — урезониваю её я.
Головой понимаю, что выглядит это странновато в её глазах. Но мне совесть не позволит играть тут в вельможу, когда близкому человеку плохо.
Я помогаю Бетти снять мокрую сорочку и надеть сухую, переворачиваю её одеяло, чтобы влажной стороной оно было наверх, а к ней сухой, укрываю.
Она засыпает почти мгновенно. А я спускаюсь вниз вернуть на кухню плошку и сделать новый влажный компресс.
Вернувшись в комнату, снова сажусь рядом с Бетти. Нельзя мне сейчас ложиться. Вдруг ей хуже станет?
Заворачиваюсь в свое одеяло и погружаюсь в дрему, сидя прямо рядом с ней.
Сплю, конечно, плохо. Просыпаюсь, щупаю лоб служанки и меняю компресс. Лучше Бетти не становится. Бесполезен этот сбор, похоже.
С пением петухов я даже рада, что ночь наконец закончилась. Я вымотана вусмерть, но днем хотя бы дела есть, которые помогут разгуляться. Бетти тоже просыпается вместе со мной.
— Доброе утро, госпожа, — произносит она гнусавым сиплым голосом.
Пытается подняться на локти и падает обратно на подушку. Слабость, заложена носоглотка, насморк, на лицо все признаки ОРВИ.
Я спускаюсь готовить завтрак одна. Быстро выпекаю на сковороде без масла постные лепешки и, пока они мягкие, оставляю их остывать повесив на уложенную мостиком поверх двух стаканов длинную скалку. К тому времени, как они приняли форму такос, успеваю нашинковать лук и прочие овощи и настрогать вяленое мясо и сыр. Масло, чеснок, соль и остатки пряных трав — и острый соус-заправка готов. Красиво раскладываю секторами на большом блюде нарезку, чтобы каждый сам выбрал начинку для лепешки.
Мы садимся за стол, когда нет ещё и восьми, едим молча. Кажется, мои домочадцы начали привыкать к разнообразной кухне. Розе такос наполняю по рекомендациям Виктора, а постояльцу подготавливаю отдельное блюдо с нарезкой, соусом и несколькими лепешками.
Судя по раздающимся шагам, гость спускается аккурат к моменту, когда я уже доела, и я ощущаю его присутствие раньше, чем он появляется у меня в поле зрения.
— Доброе утро. Завтракать желаете? — спрашиваю я.
— Отчего ж нет? Давайте! — отзывается мужчина. — Я Эгберт, будем знакомы, раз уж я тут живу.
Облагодетельствовал, блин.
— Аделина, будем. — Разворачиваюсь и иду в кухню за едой.
Вскоре возвращаюсь в зал с блюдом и тарелкой и ставлю
её
их перед гостем вместе с вилкой для накладывания начинки.
Он сухо благодарит, презрительно оглядывая мое творение, и все-таки берется за вилку.
А я иду мыть посуду. Без Бетти все-таки сложновато. Я могла бы потратить время с бо́льшей пользой, если бы она сняла с меня эту работу.
В кухню вдруг заходит Джейкоб.
— Ваше Величество, какие планы на сегодня?
Я только вздыхаю. Видимо, планы по обслуживанию гостя.
— Пока Бетти болеет… — начинаю, пытаясь скрыть от него тревогу, но Джейкоб перебивает:
— Бетти болеет⁈ — он выглядит искренне обеспокоенным. — Простите, Ваше Величество, что прервал вас. Простите. Что с ней?
— У бедняжки лихорадка, — отвечаю я.
Он молчит несколько мгновений, потом так же молча порывисто покидает кухню и, судя по стуку входной двери, таверну.
Я не успеваю закончить с посудой, как Джейкоб возвращается. Все ещё обеспокоенный, но во взгляде мелькает надежда.
