Дело смерти (ЛП) - Халле Карина

— Да. И он же будет твоим психологом, — сухо замечает она.

Я моргаю.

— Моим… что?

Она хмурит графичные брови, изучая моё лицо.

— Кинкейд будет твоим психологом. Разве ты не читала об этом в программе? Каждую неделю сеанс психологической поддержки. Опыт показал, что это необходимо. Изоляция — и территориальная, и от соцсетей — даётся студентам тяжело, особенно со временем. Добавь капризную погоду, и получишь идеальный рецепт для… ментального истощения, если можно так сказать. Казалось бы, ерунда, но когда здесь что-то идёт не так, это происходит мгновенно, и тогда… — Она замолкает, выражение лица становится мрачным, прежде чем она расправляет плечи. — В общем, это для безопасности и благополучия всех. Тебе понравятся сеансы. Всем нравятся.

— То есть этот мужчина будет моим преподавателем и психологом?

— Да. Сперва он может показаться угрюмым, но ты к нему привыкнешь.

Я скорее встревожена. Да, он красив, но единственный раз, когда я добровольно пошла к психологу, был для диагностики СДВГ.

— А если я откажусь?

Уголок её губ приподнимается.

— Это обязательно, Сидни.

По её тону ясно: альтернатива — первый же самолёт домой.

Но мой первый импульс — всегда бунтовать. Я напрягаюсь, готовая протестовать. Принудительные сеансы с психологом? Нет, спасибо.

Эверли, кажется, чувствует это. Она поворачивается ко мне, слегка наклоняется, и я снова ловлю аромат жасмина, тону в зелени её глаз. Они точно такого же оттенка, как мох на деревьях.

— У нас есть поговорка, — тихо говорит она. — Не пытайся изменить поселение. Позволь поселению изменить тебя.

Запоминающаяся фраза.

Но всё же я невольно задумываюсь…

Изменить меня во что?

ГЛАВА 4

Когда мне было восемь лет, я решила, что стану безумным ученым. Не просто ученым — именно безумным. У бабушки была замечательная коллекция классических фильмов на кассетах, и я помню, как снова и снова смотрела и оригинальный «Франкенштейн» с Борисом Карлоффом, и пародийный «Молодой Франкенштейн» Мела Брукса, пока пленка не истончилась. Неважно, что один был ужастиком, а другой — комедией. Оба убедили меня, что стать доктором Франкенштейном — достойная цель. Я хотела создавать жизнь, восхищаться магией научного творчества, стирающей границы возможного. Хотела одержимо погружаться в исследования, забывая обо всем остальном. Хотела оставить след в этом мире — любой ценой, даже ценой собственного рассудка.

Бабушка поощряла эту одержимость — не безумие, конечно, но хотя бы научную часть. Мы жили более чем скромно: ее скудная пенсия и заработки отца-рыбака. В общем, были за гранью бедности. Папы почти никогда не было дома, так что воспитанием занималась бабушка. Она часто говорила, что в молодости мечтала стать ботаником, но родители настаивали, что ее предназначение — быть домохозяйкой. Так я стала девочкой, реализующей ее несбывшиеся мечты.

Она покупала мне дешевые научные наборы из магазина «все за доллар» — для сбора и изучения жуков или цветов. Иногда мастерила их сама, и я, сидя за потертым столом нашего трейлера, наблюдала, как ее узловатые, словно корни кедра, руки прилаживают лупу к плоскогубцам. «Так настоящие ученые делают полевые исследования», — говорила она. А потом я бежала в лес за трейлерным парком в Кресент-Сити и не возвращалась, пока небо не становилось цвета подбитого фрукта, а мои голые ноги не покрывались царапинами от стеблей ежевики и грязью.

Хотелось бы сказать, что мои эксперименты были безобидными, но это не так. Нет, я не отрывала крылья бабочкам и не жарила муравьев под микроскопом со злодейским хохотом. Все было методично и обдуманно. Я разрезала грибы, растущие на пнях, поджигала их края спичкой, наблюдая, не проявят ли они признаки боли (очевидно, нет, но мне было любопытно). Когда бабушке нужно было работать в огороде, я посыпала слизней солью — просто чтобы увидеть, как они умирают. Я не пыталась мучить живых существ; все делалось во имя науки и чистого любопытства.

И чертовой скуки бедности.

Но бабушке я, конечно, не рассказывала о своих экспериментах. Хотя и обожала термин «безумный ученый», понимала: если раскрою правду, мне влетит. Мальчишкам прощают жестокость, но если девочка делает то же самое — пусть даже ради науки — проблемы будут серьезнее.

Мальчикам позволено быть безумными гениями. Но когда это делают женщины? Нас просто называют психами. И даже в восемь лет я понимала разницу.

Вот почему обязательные психологические сеансы так меня раздражают — слишком часто мне говорили «сходи к психиатру». Не потому что я женщина (хотя я заметила, что мужчинам такие советы дают редко), а из-за недиагностированного СДВГ. Я ненавидела свою вспыльчивость, когда малейшая критика или отказ воспринимались как конец света. Особенно перед месячными любая мелочь могла спровоцировать эмоциональный шторм. Бывшие парни (и одна бывшая девушка, да, было дело) называли меня «безумной», «психопаткой», «чокнутой» — только потому, что я не умела контролировать эмоции.

Когда мне наконец поставили диагноз, в голове будто щелкнул выключатель. Наконец-то объяснение, почему я такая. Но хотя нейроотличия сейчас диагностируют чаще, стигма никуда не делась. Многие до сих пор считают, что мы притворяемся; не понимают, что дело не в лени, а в невидимых стенах, мешающих делать даже то, что хочется. Когда они говорят «не переживай» или «не принимай близко к сердцу», то не осознают: мы часто не можем иначе. В итоге нас сторонятся, смотрят искоса, отпускают колкости о нашей «нестабильности» — особенно если мы женщины.

Я не хочу, чтобы Эверли считала меня нестабильной. И чтобы профессор/доктор Кинкейд так думал. Но если они узнают правду, именно это и произойдет. Если я не соответствовала моральным стандартам Стэнфорда, то здесь и подавно не пройду проверку.

К счастью, Дэвид так и не появился с требованием отправить меня обратно на гидросамолете. Эверли продолжила экскурсию, приведя меня к обрыву с видом на залив, где стоит беседка с кедровой крышей — укрытие от дождя с пикниковым столом, испещренным инициалами и рисунками. Потом мы отправились на пляж Мадрона, названный так из-за одинокого дерева мадроны у кромки воды.

— Здесь их называют деревьями арбутус, — Эверли проводит рукой по красной, отслаивающейся коре, — но мой отец считал, что американское название звучит лучше. Раньше фонд назывался Институт Джонстона, но это дерево вдохновило его на перемены. Обычно они не растут так далеко на севере острова Ванкувер, их больше вокруг Виктории и островов Галф, где суше. Но отец говорил, что в этом дереве, а значит, и в этом месте, есть что-то особенное. И он был прав.

Во время экскурсии я подавляла миллион вопросов. Хотела спросить о грибе, который нашли здесь, о том, что делает это место уникальным. Фонд так скрытен, что я даже не знаю, как он выглядит. Возможно, я уже прошла мимо и не заметила (хотя сомневаюсь — разве что под елью Ситха заметила лисички с радужным отливом).

После осмотра временных домиков для исследователей и северного общежития с офисами администрации мы останавливаемся у двух зданий, соединенных дорожкой.

— Вот и конец нашей экскурсии — и два самых важных места, — говорит Эверли, кивая на левое здание. — Это лаборатория. Ты будешь там раз в неделю на занятиях у доктора Джанет Ву, нашего генетика.

— Только раз в неделю? — спрашиваю я. — Я думала, буду жить там днем и ночью.

Эверли изучающе смотрит на меня.

— Для большинства студентов знакомство с лабораторией проходит постепенно, — осторожно отвечает она. — Там кипит реальная работа, и у нас свои методы. Я знаю о твоем опыте, особенно с эДНК⁹ и твоим проектом по «Археоризомицетам»¹⁰ — кстати, потрясающие находки. С нетерпением жду обсуждения. Но даже так, у нас здесь особый подход. Уверена, к концу лета ты будешь там так же часто, как и я.

Хотя она завершает речь яркой улыбкой, я не могу не почувствовать разочарование. Мне нужна эта стажировка для рывка вперед. Работа в настоящей лаборатории такого уровня, бок о бок с гениальными учеными, может изменить все. Просто получить степень — мало. Я хочу стать кем-то большим, чем очередной аспирант.