Прибежище из серы и тьмы (ЛП) - Дарк Люсинда

— Отвечай мне, — требую я.

— После всех мучений, через которые он заставил меня пройти, после его обращения с моей дочерью, я бы без колебаний убила собственного отца, — говорит она приглушенным голосом, но взгляд холодный и жесткий.

Я резко вдыхаю и начинаю выглядывать из-за прутьев решетки в поисках входа — или, скорее, выхода для нее. — Тогда мне нужно, чтобы ты…

— Боюсь, однако, что, поскольку твой вопрос не «хочу ли я», а «могу ли я», то мой ответ — нет. Даже я не обладаю такой способностью. — Мои руки замирают, когда ощущение жжения разгорается огнем у меня за глазами.

Прижимая ладони к шероховатому камню решетки, я обхватываю пальцами ее поверхность. Жар разливается по мне. Не могу. Не могу. Не могу. Я закрываю глаза, когда слезы угрожают потечь по моим щекам.

Издалека я слышу глубокий баритон Кэдмона, который разговаривает с Теосом и Каликсом. Топ топ топ топ. Я скриплю зубами от настойчивой просьбы Ары обратить на нее внимание.

— Но если ты освободишь Кэдмона, он сможет тебе помочь.

Мои глаза снова открываются и встречаются с женщиной по другую сторону решетки. Я хмурюсь. — Что?

Рука Ариадны касается каменной перекладины, слегка задевая мои, пока она смотрит на то место, где мои руки обхватывают шероховатую поверхность. Она не просит меня освободить ее, хотя, если она была здесь еще до исчезновения Кэдмона из Ривьера, то вполне возможно, что она была здесь годами.

— Освобождение Кэдмона удивит Трифона, — говорит она. — Возможно, это даст тебе отвлекающий маневр, необходимый для спасения твоего друга.

— Он мне не друг. — Слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить, но вместо того, чтобы устыдиться инстинктивного протеста, я испытываю чувство правоты. Руэн мне не друг. Он гораздо больше.

— Значит, твоего любовника, — поправляет себя Ариадна. Она убирает руку с решетки и кивает Кэдмону. — Освободи Кэдмона, спаси его и заодно спаси себя, дочь моя.

— Я не чувствую себя твоей дочерью, — признаюсь я.

Она морщится, как будто эти слова — физический удар.

— Я сказала это не для того, чтобы причинить тебе боль, — добавляю я. — По правде говоря, я никогда по-настоящему не чувствовала, что у меня есть мать. Папа был… ну, он не был женщиной, но он любил меня. Тогда, в Преступном Мире, я подумала, может быть… Там была женщина, которая обучала меня, но у нее были свои люди, о которых нужно было беспокоиться.

Ариадна смотрит на меня в ответ, не произнося ни слова. Я воспринимаю это как сигнал продолжать.

— Я не могу относиться к тебе как к своей матери, — честно говорю я ей. — Потому что не ты воспитывала меня — даже если бы хотела, не ты. Ничто не может стереть этот факт. Ничто не может изменить прошлое.

С дрожащими губами она наклоняет голову в знак кивка. — Ты права.

— Ты бросила меня.

У нее перехватывает дыхание. — Да, это так. — Ее губы снова приоткрываются, но слов не выходит. Она хочет что-то сказать, скорее всего, в свою защиту, но мы обе знаем, что ничто не изменит того факта, что ее выбор сделал меня опустошенной и нежеланной для тех самых людей, которые привели меня в этот мир.

— Но ты не единственная.

Замешательство искажает ее идеальные черты, она хмурит брови. — Папа тоже меня бросил.

— Кайра…

— Нет ничего что причиняет больше боли, чем быть одним из тех, кто остался, чье время вынуждено медленно тикать, — говорю я, чувствуя, как моя энергия иссякает, моя боль медленно покидает мою душу, когда слова слетают с моих губ. — Секунда за секундой тянутся против их воли, когда они сами застыли в том моменте, когда их близкие испустили свой последний вздох. Это похоже на предательство — не умереть вместе с ними, но и также предательство — не жить ради них…

Мои слова дрейфуют, а мысли — нет. Ты постоянно спрашиваешь себя… действительно ли ты живешь ради них? Или это ложь, которую ты говоришь себе, чтобы найти предлог не приставлять клинок к своему горлу и не присоединиться к ним в потусторонней тьме?

Чувство вины разъедает сердце, которое разбито, но все еще бьется. Печальна душа, которая жаждет воссоединения с другим человеком, которого больше не существует. Она выживает, несмотря на пустоту, которая сейчас в ней.

Ариадна хватается за прутья и прислоняется к ним, прижимая свое только восстановленное тело к камню с такой силой, что удивительно, как она не порезалась о зазубренные края. — Ты будешь жить дальше, — говорит она. — Я страдала не ради того — я отдала все то время, которое могла провести с тобой, — чтобы ты в конце концов умерла.

Мой язык распухает во рту, занимая так много места, что угрожает задушить меня, прежде чем я смогу снова заговорить. — Тогда помоги мне… — Шепчу я. Меня больше не волнует, что я умоляю. Я сделаю это. Чтобы спасти Руэна, я буду лгать, обманывать, воровать и… Я буду умолять.

Глаза Ариадны блестят от непролитых слез, она склоняет голову так низко, что прижимается к решетке. Я жду, и только когда она приоткрывает губы, я понимаю, что все остальные разговоры позади меня прекратились. Никто не разговаривает. Ни Теос. Ни Каликс. Ни Кэдмон. Я не оборачиваюсь, чтобы посмотреть, наблюдают ли они за нами. Я просто жду ее ответа.

— Откройте камеры, — говорит Ариадна, Богиня Теней. Ее руки убираются с решетки, и она отступает назад, выпрямляясь, когда поднимает голову и смотрит на меня. По моей спине пробегает лед.

— Я… — У меня нет возможности сказать ей, что я не знаю как, прежде чем раскаленная добела молния проносится мимо меня и врезается в скалистую форму тюремных прутьев. Камень крошится, и сыплется пыль.

Отшатнувшись, я прикрываю рот и кашляю, даже когда меня подхватывают крепкие мужские руки. Подняв взгляд, я вижу только твердую челюсть Теоса на мгновение, прежде чем поднимаю взгляд на остальную часть его лица. Он смотрит на меня сверху вниз, поднимает ладонь, и из нее вылетает еще одна молния. Я бросаю взгляд на результаты его усилий.

Оставшиеся части прутья камеры отламываются настолько, что образуется открытое отверстие. Ариадна, не теряя времени, выходит из отверстия, образованного молнией Теоса. Кажется, что она становится выше, гордее, сильнее, когда выпрямляется с другой стороны.

Громкий треск эхом разносится по коридору, и мы трое оборачиваемся, чтобы увидеть, как Каликс пробивает прутья клетки Кэдмона, пока то же самое не происходит и с ним. Открывается отверстие, достаточно большое, чтобы Кэдмон мог проскользнуть внутрь. Мой взгляд падает на их запястья.

— Если вы собираетесь нам помочь, нам нужно их снять, — бормочу я. Кандалы, которые опоясывают их запястья, очевидно, сделаны из серы и, вероятно, являются причиной того, что им было трудно сбежать из своих камер.

Я смотрю на манжеты из темного камня, хмурясь от того, с какой крепостью они стянуты. Сера естественным образом ослабляет Богов — атлантов… фейри… или кем бы они там ни были, черт возьми. В туго затянутых наручниках нет необходимости.

Словно почувствовав мое внимание, Ариадна поднимает руки и поворачивает запястья взад-вперед. — Мой отец — жестокий человек, и при этом осторожный, — говорит она задумчиво. — Думаю, если бы он надел это на тебя, я бы давно попыталась его убить. Болты, вбитые в запястья, было тяжелее всего выносить — особенно в первый год плена. А теперь легко. Я уже забыла, каково это — идти, куда хочешь, не говоря уж о том, каково — чувствовать свою силу полностью.

Сразу становится ясно несколько вещей. Во-первых, Ариадне и Кэдмону действительно не удалось бы сбежать. Болты из серы вонзенные в их запястья? Неудивительно, что у них не хватило сил освободиться из своих клеток, когда кому-то вроде Теоса или Каликса — более слабых Смертных Богов — это далось так легко. В сочетании с этим — напоминание о том, что она не говорила, что убьет Трифона, просто что попытается.

Кажется, я не могу избежать возможности неудачи, что бы я ни делала.

Ариадна жестом указывает Кэдмону. — Не беспокойся об этом, мы разберемся. А теперь пошли.