Сильверсмит (ЛП) - Кларен Л. Дж.

На этот раз я видела, как по моей памяти прокручивались обрывки чужой жизни — незнакомые картины, дразнящие видениями того, чего никогда не было и не могло быть. Гэвин с короткими волосами, гладко выбритый, моложе, до нестерпимости красивый, беззаботный, без шрамов, полный надежд. Небольшой, уютный чердак над кузницей. Укрытое от глаз поле, залитое сладким летним дождем. Серая кошка, потирающаяся о мою щиколотку. Серебряное кольцо на пальце. Металлический кулон сойки на шнурке.

Обещание никогда не позволять мне нести тяжесть мира на плечах в одиночку.

Картинки исчезли так же стремительно, как появились — были вырваны из меня в тот самый миг, когда зазубренный клинок Молохая вонзился в мою грудь. Боль была такой яркой, что я перестала видеть, чувствовать, слышать.

Я кричала, пока не осталась без голоса. В какой-то момент шок взял верх. Я ощутила во рту теплый привкус меди, и тут же начала терять все: ощущения, зрение, звук.

Мир расплывался, дрожал, растворялся… Молохай говорил зловещим, почти ласковым шепотом:

— Твое сердце не сможет исцелиться, если его нет.

Он просунул руку мне в грудь и вырвал сердце.

Мое тело стремительно, яростно швырнуло в воздух. Я взлетела назад, вверх, прочь от них обоих.

И всем, что я слышала, как ни странно, даже после того, как мое сердце покинуло тело, был мучительный рев Гэвина. Он удалялся, сначала был передо мной, потом над, потом совсем, будто из другого мира.

Пока мое изувеченное тело не рухнуло, распластавшись о холодный камень внизу.

Не так я представляла смерть. Не как метафору, не как боль души, не как разбитое сердце, а как настоящий, физический разлом, когда трещины ползут от макушки до пят, и тело рассыпается в кровавую пыль, в осколки прежней оболочки, где больше не осталось жизни.

Я думала, если переломается каждая кость, шок затмит все остальное и принесет то сладкое, извращенное облегчение, что предшествует поцелую смерти.

Но, лежа у подножия утеса, я поняла, что ошибалась. Я чувствовала все. Каждый мучительный хрип, с которым мое тело по какой-то божественной, проклятой воле все еще пыталось держаться за жизнь. Я не знала, с какой высоты упала, но нож Молохая прошел сквозь мои органы, и, возможно, теперь их остатки просто вываливались из меня. А сердца… не было. Ни биения, ни даже слабого эха в ушах. Это было невозможно — жить без сердца, но, видимо, боги решили, что у них есть для меня еще одна пытка.

Слышать, как он плачет.

Изуродованные шрамами руки, которые я так хорошо знала, скользнули под мое тело. Его голос прорезал мрак:

— Элла! — выдохнул он, прижимая губы к моему лбу. Он начал бормотать что-то себе под нос — чужие слова, похожие на молитву. И не останавливался… я не знаю, сколько времени. Одной ногой я была там, другой здесь. Времени не существовало.

Его дрожащий голос стал почти шепотом или, может быть, это уже ангелы, боги, предки звали меня домой.

— Я люблю тебя! Вернись ко мне, пожалуйста! — закричал Гэвин, срываясь на отчаяние, отказываясь от той странной фразы, что твердил раньше. — Элла, моя Элла, моя любовь, моя Элла…

Просто дай мне умереть, подумала я, потому что говорить уже не могла. Просто отпусти.

Гэвин больше ничего не сказал. Он выл. Ревел. Этот звук был ужасен, будто осколки его души, не желая покидать меня, вырывались из единственного дома, который у них был.

Больше я не слышала ничего.

Мир вокруг потемнел.

И я умерла.

Глава 34

Ариэлла

Трава подо мной была теплой и мягкой. Солнечный свет жег кожу, но легкий летний ветерок успокаивал жар. Я лежала на спине, и, повернув голову, увидела знакомый деревянный дом и амбар с потемневшей от времени обшивкой, и поняла, что снова в Уорриче.

Но если это так, то солнце и этот мягкий ветер были неправильными. Я приподнялась на локтях и осмотрелась. Ни облачка — небо в Уорриче никогда не было таким синим, даже летом. В просвете между деревьями резвилась стайка щеглов. Их звонкие крики сливались в радостную песню посреди тишины. Еще одно несоответствие.

И тогда я увидела Оливера.

Он сидел в траве под яблоней, которую Филипп срубил всего за несколько недель до их смерти. Это было наше любимое место, но дерево поразил грибок, и оно погибло. А сейчас яблоня стояла живая, полная ярко-красных плодов.

— Олли? — я встала, но замерла, когда не почувствовала боли. Сердце — я приложила ладонь к груди — билось ровно. Я посмотрела вниз: легкое белое платье с короткими рукавами, босые ноги. Ни крови. Ни смертельной дыры в теле.

— Привет, Ари.

Я едва сдержала всхлип. Он сидел ко мне спиной, но этот голос — чистый, счастливый… За последний год я слышала его лишь во сне. В тех редких, хороших снах.

Одной рукой он возил по траве деревянную игрушечную повозку, выкрашенную в зеленый и ярко-желтый. Под другой рукой была мягкая игрушка, лошадка. Черная, с белым пятном на груди. Я помнила ее — та самая, что была у него в руках, когда я их нашла. Даже смерть не отняла у него эту лошадку. Но если вспомнить… я ведь не знала, откуда она у него взялась. Должно быть, вычеркнула из памяти, чтобы не рвать сердце еще сильнее.

По лицу тихо текли слезы, и я опустилась рядом с ним в траву. Я боялась прикоснуться к нему. Боялась, что все это сон. И этот страх дрожал в моих пальцах и губах, пока я пыталась вспомнить, как сюда попала. Перебирала в голове ложь и тяжелые ожидания, выискивая правду.

Я чувствовала себя, будто плыву под толстым стеклом, усеянным дверями. За каждой дверью — мир, где испуганные и злые голоса звали меня обратно. Но только одна дверь была настоящей. Только одну можно было открыть. И шанс был лишь один.

— Ты… ты настоящий, Оливер? — прошептала я. Сбоку его лицо казалось спокойным, безмятежным. — Ты… здесь?

— Конечно, я здесь, — он обхватил мою руку своими маленькими ладошками и крепко сжал. — А где же еще мне быть? — Оливер поднял глаза и улыбнулся. — Он и тебя нашел?

— Кто?

— Мужчина со шрамом на лице.

Я сглотнула, подавляя жгучую волну тошноты. На его рубашке не было ни крови, ни следа от того креста, вырезанного на груди в день, когда я их нашла. Я раньше не думала, что тот знак мог быть делом Мясника Нириды, но теперь…

— Прости, Олли, — я повернулась к нему и взяла его лицо в ладони. Его кожа была мягче, чем я помнила — как шелк, ни одного пятнышка, только родинка на лбу. Все в нем стало будто светлее. — Что с тобой случилось… ты, должно быть, так боялся…

— Я не боялся, — Оливер поднял голову, снова улыбнулся и показал мягкую лошадку. — Он был добрый. Сказал, что папа спит, дал мне сока и эту лошадку, чтобы я тоже поспал, — он поднялся и крепко прижал игрушку к груди. — Тут лучше. Я не болею, не мерзну, не голоден. И папа больше не грустит.

— Где… — я осмотрелась и сглотнула. — Где папа?

Оливер кивнул в сторону дома.

— Внутри.

— Я могу с ним поговорить? — я не знала, было ли о чем говорить нам с Филиппом, но чувствовала, что должна извиниться. И должна услышать правду. Не историю Симеона. Не Гэвина. А ту, что была настоящей.

Оливер покачал головой.

— Ты не можешь войти.

— Почему?

— Потому что тебе нельзя здесь оставаться, — он встал и указал на деревья в ту сторону, куда мы с друзьями пошли в тот день, что, казалось, был вечность тому назад. — Тебе надо вернуться, — он взял меня за пальцы и потянул. — Вставай.

— Не знаю, хочу ли, — прошептала я.

— Почему нет?

Желчь подступила к горлу.

— Потому что все только и делают, что лгут мне.

— Ага, — Оливер вздохнул. — Я помню, как тебя привезли домой. Мама сказала, что ты спала очень-очень долго и что ты слишком слаба и не помнишь, откуда пришла, — поэтому я должен был притворяться, будто ты моя сестра. Как будто в игру играем, — добавил он. — Но, думаю, мама ошибалась. Ты ведь знаешь, кто ты.