Сильверсмит (ЛП) - Кларен Л. Дж.

— Тогда ты не должен был приходить, — сказала я, но даже сама себе не поверила. — Если это моя жизнь, ты не должен был здесь появляться, — горло сжалось. — Я позволила тебе коснуться меня. Я просила тебя о большем. Я хотела большего. И, возможно… — я задыхалась от этого признания, — часть меня все еще хочет, — я опустила взгляд. — Ты не должен был позволять мне… чувствовать что-то к тебе.

— И я говорил тебе, что я эгоистичный ублюдок, — произнес он хрипло. — Я не мог держаться подальше от тебя, Элла. Если бы я был лучшим человеком, я бы ушел, но я не такой. Мне нужно было знать, что ты сможешь постоять за себя, прежде чем я предстану перед этими людьми. Я должен был попытаться… ради твоего сердца… боги, я должен был попытаться. И я должен был узнать тебя заново, даже если это было бы последнее, что я когда-либо сделал.

— Но я больше не та, — я покачала головой. — Я никогда не стану той, кем она была — кем бы я ни была — для тебя.

Это было правдой, но я сказала это, чтобы напомнить ему о том, что он потерял и что никогда не вернет. Я выплевывала слова, чтобы разделить боль, и знала, что он вытерпит любые жестокие удары.

Он выдержал. Принял мой натиск и сжал мою руку; его мягкая улыбка наполнила меня теплым, успокаивающим жаром.

— Ты всегда будешь моим чудом, — по его красивому лицу покатилась слеза, пройдя по шраму к бороде. — Симеон стер твою память, но он никогда не смог бы стереть тебя.

Я сжала губы и стиснула челюсти, чтобы не дать разорваться нависшей всхлипывающей боли. Уставилась на его большие мозолистые руки, держащие мою. Те самые руки, что проводили лезвием по горлу Филиппа и Оливера Голдов, что принадлежали его телу. Я видела и то, что мог сделать Молохай, и осмеливалась думать, что, возможно, часть Гэвина действительно подчинялась Молохаю. Потому что, глядя на него, я была зла, но не могла понять — за себя или за нас обоих.

Сколько бы я ни хотела ненавидеть его всем своим существом, его прикосновение, голос, присутствие оставались нежданным вторжением. Мое тело предало меня. Внутри тянула нить, крепко связанная с ним, и теперь она тянула сильнее, чем когда-либо прежде.

Но сейчас злость была единственным безопасным чувством. Она казалась обоснованной, и я говорила себе, что мне она нужна для исцеления.

Еще несколько недель назад я была пустым холстом, спрятанным в хижине в ожидании самой яркой краски, а теперь я была лишь смазанными мазками серебра, алого, синего, золота и черного. Вот что случается, когда пытаешься наложить на один холст слишком много цветов.

Мне не пришлось ничего говорить — он видел все, что кипело во мне. Я позволила хаотичной тьме выплеснуться наружу, чтобы он понял, что они сделали, что сделали все. Веревку можно тянуть в разные стороны, но в конце концов она рвется.

— Уйди, — прошептала я. Ложь, но я выдавила ее из себя.

Он с трудом сглотнул и отпустил мою руку.

— Пожалуйста, уйди, — произнесла я снова, пытаясь заглушить ту часть себя, что плакалa о нем. — Пожалуйста.

Агония отразилась в его взгляде, но его неукротимая любовь — теперь несвязанная ложью — была сильнее. Свободна.

Он встал.

— Я люблю тебя, Ариэлла, — желудок скрутило, потому что, несмотря на слова, причиняющие ему боль, его нежность не угасла. — Я любил тебя с того момента, как ты вошла в мою кузницу, с того самого… — он выдохнул, и этот вздох, разрывающийся от слез, распахнул мою грудную клетку. — Я любил тебя с той самой минуты, как впервые увидел, и не перестану.

Он отвернулся и остановился в дверях, достал из кармана свернутую бумажку, видно, многократно сложенную и потрепанную.

— Даймонд знает все. Если потребуется больше объяснений, он даст тебе их, — он положил лист на стул у двери. — Прочти это, прежде чем пойдешь к Пещерам, — кадык дернулся. — И, Элла? — он встретил мой взгляд, в его темных глазах смешались ярость и мольба. — Не позволяй этому миру отобрать у тебя еще хоть что-то.

Дверь захлопнулась за ним, он ушел.

Я уткнулась лицом в ладони и выплакала те слабые, болезненные всхлипы, на которые было способно мое израненное тело. Я хотела кричать. Хотела смыть все и спалить всех, пока в этой бесплодной пустыне не останется только правда.

Но ощущала только опустошение.

Глава 36

Ариэлла

Прошла неделя, прежде чем я смогла хоть как-то подняться с постели. Какая бы сила ни удержала меня от смерти, на исцеление у нее уже не осталось мощи, все шло мучительно медленно. Оказалось, что когда тебя потрошат и швыряют с высоты в каменистую расщелину, это сильно выбивает из колеи. Даже если ты человек, отмеченный благословением богов.

Наступил ледяной месяц Невелин, начался новый год. Гэвин так и не вернулся, и это ранило сильнее, чем хотелось бы признать. Я позволила ненависти питать мою ярость вместо того, чтобы погружаться в уныние. В те дни, когда он ушел, я ухватилась за свою горечь как за спасение. Если дать злости настояться, она начнет очернять все хорошее в тебе.

Но с ней дни проходили легче. Злость не была направлена на кого-то конкретного, она просто была. После всего, что я узнала, я не могла решить, кого винить, если не всех сразу.

Хотя я злилась на Даймонда за его причастность ко всему этому, я позволила ему заботиться обо мне… молча. В ответ он позволил мне быть злой. В хижине была одна спальня, но у очага стоял светло-голубой диван, где он спал. Маленькая ванная, крохотная кухня — там он готовил для нас. Он сопровождал меня во время моих медленных, болезненных прогулок по пляжу залива Виндкрест. Самые мерзкие взгляды, какие я могла изобразить, не отпугнули его с моей стороны, и за это я была тайно благодарна. Я боялась, как глубоко могу уйти в себя, если останусь одна.

Хижина пряталась южнее Бриннеи, за густой линией деревьев, у небольшой бухты. Утесы были достаточно высоки, чтобы из окна я не видела ни клочка города. И за это я тоже была благодарна. Переживать все оказалось проще, когда половину времени можно было притворяться, будто у меня нет никаких обязанностей за пределами этой хижины. После того как меня обманули все, кому я доверяла, я не чувствовала вины за то, что лгала самой себе ради того, чтобы выжить. Хоть ненадолго.

Если сам Симеон посчитал нужным удерживать меня от моего народа, моей жизни и моего долга более четырехсот лет, думаю, они смогут подождать еще немного свою кукольную королеву.

Я думала о Гэвине гораздо чаще, чем хотела бы, но его след во мне был слишком глубок, чтобы его игнорировать. Я видела, ощущала, слышала его повсюду — в тепле и безопасности своей постели, в ледяных порывах ветра с моря, в успокаивающем шорохе волн, в серости неба и в жаре солнца. Иногда воспоминания о нем заставляли меня кричать и плакать. Иногда — только воспоминания о его защитном тепле рядом могли утешить и позволить уснуть.

Даймонд рассказал, когда он принес меня сюда, и пока я не очнулась, Гэвин не ел, не спал — только пил воду, которую Даймонд буквально вливал в него силой, и сидел у моей кровати, просто ждал. Лишь когда я начала приходить в себя, Даймонд убедил его ненадолго выйти, чтобы я не испытала шок, увидев первым именно его.

Мы не говорили о нем после этого — ни я, ни Даймонд. До тех пор, пока три недели спустя Гэвин не прислал мне небольшой подарок.

Тем утром Даймонд предупредил, что ему нужно съездить в Бриннею, и что он вернется к ужину.

Когда он окликнул меня снаружи, я поднялась после дневного сна, без которого мое тело пока не могло обойтись, и на мгновение задержала взгляд на двух серебряных кольцах на прикроватном столике. Я привыкла притворяться, что их не существует. Сегодняшний день не был исключением.

Я вышла наружу без особого энтузиазма. Обмотав плечи и шею пушистым оливково-зеленым пледом, я остановилась, когда увидела Даймонда, держащего веревку. На ее конце сидел какой-то серебристо-мохнатый, почти радужный, детеныш дикого кота.