Сильверсмит (ЛП) - Кларен Л. Дж.

Тошнота поднялась из желудка. Молохай говорил, что подумывал заставить Гэвина убить меня, но предпочел сделать это сам. И правда, в Товике я слышала, как Гэвин сказал Даймонду, что Молохай захочет убить меня собственноручно. И он это сделал.

Если убийства, по крайней мере некоторых, как Филиппа и Оливера, не были его выбором… то это, должно быть, была особая форма пытки.

— Ты подарил Оливеру игрушечную лошадку перед тем, как убить его? — с трудом выдавила я.

Он неровно выдохнул, глаза его расширились, но не спросил, откуда я знаю. Лишь кивнул.

— Какого она была цвета?

Он ответил без промедления:

— Черная, с белым ромбом на груди. Я просто… — его голос надломился. — Я не хотел, чтобы он боялся. Дети… я… — выдох сорвался мучительно. — Клятва не должна была распространяться на невинных. Это не то, на что я соглашался.

Да. Особая форма пытки, действительно.

— А пророчество? — прохрипела я.

— Пророчество ложь, но сила твоя — настоящая. Четыреста лет назад, вскоре после нашей свадьбы, Симеон похитил тебя и погрузил в глубокий, безвременный сон, чтобы выиграть время. Он убедил весь мир, кроме меня, Элоуэн и Филиппа, что ты — ребенок Симеона и Элоуэн. Твои люди верят, что дитя Кристабель умерло через три дня после рождения и до недавней ночи Молохай верил в то же. Он искал силу Сельварена с того дня, как ты родилась. Он может… чувствовать ее. Но не знал, что ты выжила. Не знал, что эта сила — ты. Его неведение — единственное хорошее, что вышло из лжи Симеона.

— Ребенок Кристабель?.. — прошептала я, лицо скривилось от непонимания, слезы жгли глаза.

И тут во мне эхом отозвались слова Молохая:

Ты не дочь Симеона…

Грязная маленькая сука…

Конечно, ты не помнишь, как я оставил тебе этот шрам — тебе ведь было всего три дня от роду…

Гэвин кивнул и указал на шрам у меня на груди:

— Вот сюда он тебя ударил. Пытался убить.

Внутри все сжалось. Я вспомнила, как Гэвин разозлился, когда спросил, откуда этот шрам, а я не знала. Как будто само знание было вырвано из меня.

И когда он рассказывал мне о своей жене, учитывая, что это была я, или та, кем я когда-то была…

Родом из знатной, богатой семьи.

Ее оберегали, но… задушили заботой.

Он не солгал.

Я подняла руку и коснулась тонкого, поблекшего шрама, пытаясь вспомнить жизнь — свою жизнь, — чтобы доказать, что он ошибается. Чтобы доказать, что это я, а не она. Что моя жизнь была настоящей. Полной.

Но это тоже была ложь. И я не могла вспомнить.

Часть меня всегда была онемевшей, даже тогда, когда Олли был моим единственным источником радости. После его смерти — пустота. Я сама сказала это Гэвину, когда он перевязывал след от укуса волка.

Элоуэн говорила, что все случилось из-за падения, что я ударилась головой и потеряла память, и я вдруг поняла… насколько я была глупа. Как могла не задаться вопросом? Не усомниться? Разве падение может стереть семнадцать лет жизни? Разве может вычеркнуть из памяти младенчество Оливера, если оно вообще было? И ведь она всегда… будто ненавидела меня. За что-то. За то, что я — обуза. Ответственность, от которой она не могла избавиться.

И мои кошмары… Я всегда отмахивалась от мысли, что это воспоминания. Что все это было настоящим. Но ведь в них я всегда была заперта. Всегда разорвана на части. Всегда в ужасе. Всегда… потерянная.

— Это был не несчастный случай, — мягко сказал Гэвин, заметив, как я вцепилась пальцами в голову. — Не падение. Это сделал Симеон.

— Зачем Симеон так поступил со мной? — прошептала я.

— Он боялся тебя, — ответил Гэвин. — Ты с трудом контролировала свои силы, а он не мог контролировать их вовсе и боялся, что будет, если ты… — он сглотнул, кадык резко дернулся, — если ты сорвешься. Он не был готов сражаться с Молохаем и не думал, что ты готова. Поэтому он запер тебя, спрятал, стер твою личность, изучал твои способности, собирал армию под горой, чтобы воевать твоими руками. А потом разбудил тебя с единственной целью — использовать как оружие, чтобы уничтожить своего врага. Он создал из тебя чистый лист.

Я изо всех сил старалась не позволить жалкому, задушенному всхлипу вырваться наружу. Я была инструментом. Орудием. Вещью, которой можно пользоваться.

Когда я думала об Элиасе, о своем народе — даже тогда, когда хотела помочь им, — я уже чувствовала себя не человеком, а символом. Идеей. Пожалуй, я никогда не ошибалась, когда ощущала в этом тревогу.

— Но зачем… стирать воспоминания? — прошептала я.

— Потому что я был сыном Молохая, а ты любила меня. Я отвлекал тебя. Был угрозой. Симеон не мог позволить этого, — Гэвин говорил тихо, почти шепотом. — Но он недооценил, как далеко я готов зайти, чтобы следовать за тобой.

Это было правдой. Четыреста лет. Ради меня. В груди заныло от сострадания, от слабого, почти запретного проблеска надежды, но я задавила его.

— Если Симеон так тебя ненавидит, — начала я, с трудом находя голос, — зачем тогда отправил тебя ко мне сейчас?

— После четырех сотен лет бойни… если бы он не позволил мне прийти к тебе, — его глаза потемнели, стали ледяными, — скажем так, я ясно дал понять, какими будут последствия такого выбора.

Я вздрогнула от осознания, на что он способен. От того, что я не хочу знать, насколько все это глубоко.

— Если все это правда, — выдохнула я, — почему ты не сказал мне?

— Когда я увидел, как ты испугалась, когда Джемма рассказала ту историю, я решил, что раскрою правду. Но потом… несмотря на страх, несмотря на сомнения… ты сама решила помочь этому миру. Ты нашла смысл, которого у тебя не было, — он слабо улыбнулся, будто с сожалением. — И я не смог отнять это у тебя.

— Я могла бы найти этот смысл, зная правду.

— Ты сама сказала, что не хочешь мужа, — на его лице мелькнула тень боли. В груди заскребло, когда я вспомнила свои слова в Уорриче… те, что я сказала об Элиасе. — И почему бы тебе хотеть его? Тебе девятнадцать. На тебе весь этот чертов мир, — он покачал головой. — Я не собирался навязывать тебе это. Себя. Особенно пока я связан с Молохаем… и пока не знаю, сколько еще… — он запнулся, голос дрогнул.

— Ты должен был сказать мне, — прошептала я. — Я хотела тебя.

— Ты просто хотела, чтобы я тебя трахнул, — выдохнул он, лицо исказилось от боли.

Слезы обожгли глаза. Потому что он в это верил. Потому что думал, что это все, чего я хотела, а ведь это было лишь все, что я позволила себе хотеть.

— Элла, — тихо сказал он, — это теперь твоя реальность. Я хотел дать тебе шанс самой понять, кто ты. Чего ты хочешь от этой жизни.

— Я имела право знать!

— А я, блядь, трус! — слова сорвались с его губ глухо, хрипло, надломленно. — Я сраный трус, потому что до усрачки боялся потерять хоть ту каплю твоей привязанности, что у меня была в эти недели. Я не мог вынести мысли, что стану еще одним, кто попытается запереть тебя в клетку, заставить быть тем, кем ты не хочешь.

Он провел ладонями по лицу, потом замер, подбирая слова.

— С самого твоего рождения другие решали, кем ты должна быть. Всю жизнь ты прожила в кандалах, Ариэлла — тогда и сейчас, — он взял мои уставшие, дрожащие пальцы в свои. — Нет ни времени, ни жизни, ни мира, где я не любил бы тебя, но я не буду указывать тебе, кто я для тебя теперь. Это решишь ты. Я пытался показать тебе лучшее, что есть во мне, и, возможно, провалился. Пытался показать, как сильно я тебя люблю. Но выбор за тобой.

Его лицо исказилось от ревнивой муки, и я поняла, что он думает о другом. О другом человеке, которого я могла бы выбрать. И это его убивало.

— Твою жизнь… то, что было между нами, — у тебя украли, — он продолжил, голос стал тихим, почти молитвенным. — И, боги, если настанет день, когда я буду свободен от Молохая, я молю, чтобы ты снова выбрала меня, — он говорил, будто его душа истекала кровью, точно так же, как кровоточила моя. — Но выбрала меня в этой жизни. Не из-за клятвы, которую дала четыре века назад, в жизни, что тебе не принадлежит. Когда я сказал, что больше всего хочу твоей свободы — я это имел в виду. Я, может, и чудовище, и тварь, и все, что угодно, но для тебя я не стану еще одной цепью.