Путь отмщения - Боумен Эрин

Не прошло и года, как город наводнили старатели. Один предприниматель выкупил участок, на котором находилась шахта Стервятника, как ее теперь называют, и люди стали наниматься рыть землю за деньги, утаивая найденное золото при каждом удобном случае. Думали, их не поймают. — Билл с усмешкой качает головой: мол, вот безумцы.

Я вспоминаю виселицу у входа в шахту и не могу с ним не согласиться.

— Па тоже работал на руднике — тогда у нас еще не было ранчо, — а ма снова ждала ребенка, примерно шестой месяц. Однажды у нее вдруг начались схватки, да такие сильные, что с ног валили. Она испугалась, что случатся преждевременные роды. Па был на работе, а Джесси хватило ума сообразить, что матери нужен врач, но сама она к нему не доедет. Поэтому брат запряг лошадь в телегу, велел Саре присматривать за мной и повез ма в город.

В тот день апачи совершили набег. Обычное дело в те дни: на востоке еще шла война, и туда стянули почти все войска. Думаю, племена сочли Уикенберг новой угрозой их безопасности: раньше поселенцы не задерживались на одном месте, перемещаясь дальше на запад, а теперь обосновались тут и принялись рыть шахты в их горах. Или апачи решили, что одолевают белых. Мы убивали их сотнями, грабили и разоряли стойбища, но когда федеральные войска перебросили на восток, чтобы отбить Нью-Мексико у конфедератов, для индейцев это выглядело как отступление. Как будто мы сдались и пришло время мстить. В общем, какова бы ни была причина, в тот день индейцы вихрем промчались по городу, уничтожая все на своем пути.

Билл ненадолго умолкает, сплевывает табак, а я ерзаю на подстилке, уже догадываясь о продолжении, но боясь его услышать.

— Как позже рассказывал Джесси, телега перевернулась во время паники и его прижало к земле. Думаю, он выжил и даже обошелся без переломов только потому, что был слишком мал. Но вылезти он не мог и только бессильно наблюдал, как мать потащили прочь за волосы, а она достала из-под подола дерринжер и застрелилась, сунув дуло пистолета в рот.

На лицо Билла набегает мрачная тень, глаза прячутся под нахмуренными бровями. Он будто пересказывает заученную историю, избегая всяких эмоций. Возможно, иначе он вообще не смог бы ее рассказать.

— Когда с ма было покончено, Джесси по-прежнему ничего не оставалось, кроме как лежать и смотреть. Поэтому он молчал и боялся даже заплакать, чтобы не привлечь внимания индейцев. Он видел, как они прочесывали улицы и убивали всех, кого найдут. Видел, как апачи утаскивали за собой белых женщин. Видел, как племя скрылось за горизонтом. И даже потом, когда уцелевшие жители стали выбираться из укрытий и искать выживших, он был не в силах позвать на помощь. Мне кажется, в тот день брат онемел от страха в буквальном смысле слова. Просто лежал, придавленный телегой и парализованный ужасом, и бессмысленно таращился на солнце.

Когда па прискакал в Уикенберг с севера, из шахты, он застал в городе полный хаос, а потом нашел Джесси. Тот обмочился и лежал, крепко зажмурившись то ли от солнца, то ли от увиденного. Или от всего сразу. — Билл смотрит на спящего брата. — С того дня Джесси изменился. Долго молчал, но со временем снова стал разговаривать и начал упражняться в стрельбе из папиного револьвера, пока не научился сбивать с дерева пулей намеченную ветку с приличного расстояния. К двенадцати годам он превратился в великолепного стрелка, которому никто не решится перейти дорогу. После этого он спрятал револьвер в кобуру и стал вести себя так, будто ничего не случилось. Стал другим человеком. Снова начал шутить и улыбаться. Хотя я уверен, что по большей части он притворяется. Он так и не простил па за то, что работу тот поставил превыше семьи. И хотя со временем па бросил шахту Стервятника, переделал наш участок под ранчо и стал находить другие способы заработка, чтобы больше времени проводить с детьми, Джесси всю жизнь винил его в смерти мамы. С тех пор он старается быть настоящим главой семьи и притворяется, будто примирился с утратой: думаю, ему так легче. Но призраки прошлого все равно преследуют его. Даже не сомневаюсь… Черт побери, он так и не избавился от привычки щурить глаза.

Билл снова плюет в жука, на этот раз с такой силой, что тот опрокидывается на спину. Насекомое беспомощно сучит лапками, пытаясь перевернуться обратно, а когда ему это удается, поспешно удирает.

Я снова кошусь на Джесси, спящего по другую сторону костра. Что он видел сегодня, когда смотрел на разбитый фургон: ту перевернутую телегу? смерть матери? кровавую резню?

— Мне жаль, — тихо говорю я, сама не знаю кому.

— Жизни нет дела до наших сожалений, — замечает Билл. — Беда всегда приходит, когда не ждешь, но не позволяй несчастьям ожесточить тебя. Ты не виноват в том, что случилось с твоим па, Нат, и уже ничего не исправишь, поэтому просто отпусти.

— Ты говоришь совсем как твой брат.

— Я нисколько на него не похож. У меня душа нараспашку, а он вечно скрытничает. Но Джесси не такой пессимист, как я. Даже потеряв Мэгги в прошлом году, он снова научился быть по-своему счастливым. Отличный пример того, что наша жизнь такова, какой мы сами ее делаем. Или, по крайней мере, пытаемся сделать.

— Мэгги? — переспрашиваю я.

— Наша ближайшая соседка. Они точно поженились бы, если бы она не умерла. Представляешь, из-за укуса пчелы. Разве это справедливо? Как ничтожное насекомое может убить человека?

— Жизнь вообще несправедлива, Билл. Уж что-что, а это я знаю наверняка. И потому буду преследовать банду Роуза до последнего. Допустим, Джесси помогают шутки, мирная жизнь и стрельба по мишеням, но я из другой породы. Меня притворство только разрушит, и я не успокоюсь, пока не закончу дело.

Билл откидывается назади устраивается на подстилке. — Да уж, ты точно глухой, — говорит он. — Но мне это нравится. Я тоже глухой. Вот почему мы с Джесси прекрасно ладим. Судьба у него такая: возиться с упрямыми засранцами, которые вечно выводят его из себя.

Глава восьмая

Небо едва начинает светлеть, когда я решаюсь бросить вахту. Скоро мы тронемся в путь, и нужно воспользоваться тем, что ребята пока спят. Я тихо встаю, достаю из мешка смену чистого белья и новую рубашку, купленную в Уикенберге. Завернувшись в одеяло, прокрадываюсь к купальне.

Пробую воду большим пальцем ноги. Не слишком теплая, но могло быть и хуже.

Я поскорее раздеваюсь, вхожу в воду и опускаюсь на колени. Вода обнимает меня точно шелк, смывая песок и пыль. Там, где грязь въелась в сгибы рук и ног и складки тела, я оттираю ее костяшками пальцев. Потом откидываюсь назад и ложусь на спину, погружаю голову под воду, прочесываю пряди пятерней. Они такие короткие, что я снова пугаюсь: никак не привыкну к их длине.

После купания тело вновь становится гладким; я будто змея, сбросившая старую кожу. А грудь, освобожденная от повязки, просто поет от счастья. Чертова тряпка лежит поверх кучки снятой одежды. За время нашего путешествия повязка начала натирать под мышками, а сейчас придется намотать ее заново, и настроение у меня стремительно портится.

Один из ребят громко всхрапывает во сне.

Я окунаюсь в последний раз, выхожу из купальни и наскоро вытираюсь одеялом. Кривясь и чуть ли не скуля, заново обматываюсь повязкой, пропуская полотнище подмышками, и стягиваю на груди, точно подседельник на лошади. С трудом натягиваю штаны — они липнут к влажной коже — и вдеваю руки в рукава чистой рубашки.

Я как раз застегиваю пуговицы, когда слышу за спиной хруст камней под чужими шагами. Судорожно стягиваю рубашку на груди и резко оборачиваюсь. Джесси.

— Ты меня до полусмерти напугал, — ворчу я.

— Я решил, что-то случилось. Ты ведь должен был караулить лагерь.

— Все в порядке. — Я отворачиваюсь и продеваю в петли остальные пуговицы. Чуть не попалась. Просто чудом не попалась. — Хотел помыться и подумал, что запросто послежу за обстановкой и отсюда.

Джесси зевает, и я вслед за ним.

— Кофе хочешь? — предлагает он. — Разведу костер.