Селянин (СИ) - "Altupi"

— Иди доить, Зорька сейчас сарай разнесёт.

Егор кивнул и встал с межи. Повертевшись, отряхнул пыль и прилипшую к трико траву с задницы и ног, потёр, очищая, загрязнившиеся ладони. Согнал комара со щеки. Чуть нахмурившись, думая о предстоящих делах, оглядел прополотый огород, который под тёмно-синим небом казался ребристой пустошью.

Кирилл ждал, тоже глядя на серо-зелёные картофельные грядки, но думал не о проделанной за неделю работе, не о мошкаре, что вилась у носа и кусала, не о мычащей корове и поющих лягушках, не о бескрайнем небосводе с яркими точками звёзд… Нет, наверно, и о них тоже. Он тосковал по Егору. Ещё не уехал, а уже тосковал! Думал, умрёт, если отдалится от него хоть на километр!

Как только Егор сделал шаг по твёрдой как камень земле, Кирилл рванул к нему и схватил за руку. Он волновался, и от смятения бегали глаза и дрожал голос.

— Поехали со мной! Пожалуйста! Поехали! Я не буду сидеть дома два дня, обойдутся! Туда и обратно! Посмотрят на меня и достаточно! Только вещи кое-какие из дома заберу! Покажу тебе, где я живу! И сразу назад!

Егор ответил ему сожалеющим взглядом. Кирилл, угадывая все его аргументы, не сдался:

— Это недолго! Молоко в девять отвезём, поедем и к пяти-шести назад вернёмся. Может, раньше! Один день Андрей присмотрит, а вечером я помогу! Поехали!

Егор молчал. Он даже не обдумывал, а сразу принял решение и был в нём твёрд, как бывал твёрд в каждом своём решении. Как всегда, выбирал долг, попирал свои потребности: за его иронией, утешением, спокойствием, уверениями, что два дня пролетят быстро, таилась грусть. Егор тоже остро переживал предстоящее расставание, но мужественно делал это глубоко в душе, не давая им обоим расклеиться.

Калякин физически ощущал, как перед извиняющимся, но всё равно непреклонным Егором теряет уверенность в своей правоте. Смахнул длинноногого комара с его худой щеки и, неловко улыбнувшись, промямлил последний довод:

— И… и потрахаться можно нормально. Чтобы никто не мешал. На… наедине. Блять, Егор, я так хочу доставить тебе настоящее удовольствие и… слышать, как ты стонешь, когда кончаешь. Поехали, потрахаемся на полную катушку…

— Кир, — Рахманов тяжело вздохнул, провёл по лбу тыльной стороной ладони, будто стирая пот, посмотрел на закрывшиеся цветки подсолнухи, — я бы с радостью… Только вряд ли у меня получится оторваться на полную катушку и стонать. Кир, я постоянно буду волноваться, что происходит дома. Андрею с одной рукой тяжело. Я не могу бросить дом на него на целый день. А я буду целый день дёргаться и… стонов не получится.

Егор и сейчас нервничал, постоянно оглядывался на калитку, куда должен был уйти десять минут назад. Теперь не только корова мычала — визжали голодные поросята, которых обычно кормили раньше, до того как небо украшали Большая Медведица, Орион и другие созвездия северного полушария. Весь ритм жизни этой усадьбы сбился. Кирилл чувствовал за это вину, хоть его и не упрекали.

— Хорошо, я понимаю, — отпустив руку Егора, сказал он. — Не буду ныть, но постараюсь приехать, как только смогу.

— Будь сколько надо, успокой родителей.

— Да, ладно. Они должны от нас отстать. — Кир сглотнул, шмыгнул носом. — Всё, пойдём заниматься делами. Вернее, я иду: я ведь обещал отправить тебя спать в девять часов, так что отправляйся.

— Ещё нет девяти, — благодарно улыбнулся Егор. — Успею подоить.

— А потом пойдёшь спать.

— Пойду, — согласился Рахманов, хотя Кирилл ожидал, что он будет артачиться.

Они повернулись и пошли во двор, где внезапно загорелся свет. По пути Калякин помыл руки в бочке, вода в ней была горячей, не успевшей остыть после дневного пекла, по поверхности скакали букашки. Видимость сходила на нет, предметы становились серыми, безликими. Ориентиром служил фонарь над сараем.

Во внутреннем дворе они наткнулись на Андрея. Мальчишка в здоровой левой руке тащил полное ведро поросячьего месива, сгибался под его тяжестью, пыхтел, сбрасывая отросшую чёлку со лба. Увидев их, надулся:

— А! Я уже хотел в розыск подавать.

— Давай сюда! — Егор хотел перехватить у брата ведро, но Кирилл опередил его и забрал ведро сам. Вес отвратно пахнущего варева потянул руку вниз.

— Ого! Как ты не надорвался!

— Да если вас нет! — огрызнулся Андрей. Он был чумаз до одурения, светлая часть одежды испачкалась в чём-то чёрном, густые, жёсткие волосы стояли дыбом, будто их три дня не расчёсывали. Однако смотрел пацан на старших по-взрослому, с укором за разгильдяйство. Вытер влагу из носа краем футболки и скомандовал Кириллу: — Топай корми, чего стоишь? Слышишь, орут?

Кирилл слышал, конечно. Поросята не просто визжали, казалось, они с разгону бились головами в кирпичные стены сарая и деревянные перегородки, наступали друг на друга — в загоне грохотало, стены ходили ходуном. В соседнем помещении мычала Зорька, только куры мирно устроились на ночлег и не возмущались.

Настроившись, наскребя отваги и задержав дыхание, Кирилл открыл дверь в свинарник. Животные почуяли приближение человека и еду, увидели зажегшийся под потолком свет и стали сильнее долбить в перегородку. Опасные лютые твари. Навоз, хоть его сегодня чистили, хлюпал под их копытами.

С содроганием Калякин повернул задвижку, различил в оранжевом полумраке грубо сколоченную кормушку и вылил туда густое месиво из картошки, помоев и фуража. Чёрные вьетнамские монстры, двинувшиеся сначала к нему, быстро, отпихивая друг друга, засунули морды в корыто. Поднялось невообразимое чавканье, кормушка быстро пустела. Одного ведра этим прожорливым созданиям было мало, и Кирилл сразу, пока миазмы свинарника не впитались в его кожу, пошёл за вторым и третьим. Помощь Рахмановых ему не требовалась, за две недели он получил представление, чем кормить и примерно в каких пропорциях смешивать, ну и, в конце концов, не для ресторана же деликатесы готовит, а свиньи всё сожрут, что ни дай. Кирилл особо не заморачивался. Зажимал нос, дышал через рот, чтобы не стошнило, и глушил внутренний голос, который пел про завтрашнее освобождение от каторги, чистую элитную многоэтажку, мягкую кровать, безделье и вай-фай.

Получив ещё жратву, свиньи успокоились. Наевшиеся уходили на солому спать, вытягивали ноги и довольно похрюкивали. Взрослые мощные особи выбирали места попрестижнее, сгоняли молодняк. Иерархия у них была тюремная. Кирилл понаблюдал с минуту, пока мог не дышать, и вышел на свежий воздух, закрыл загон на вертушку.

Дверь в коровник была распахнута, оттуда на бетон лился жёлтый свет, в котором кружились мошки. Внутри Егор тихо и ласково разговаривал с бурёнкой:

— Сейчас, сейчас, Зоренька, сейчас, ещё минутку. Вот так, моя хорошая, сейчас…

Кирилл вошёл в коровник и остановился у стены, подложил ладони под поясницу.

— Можно я побуду с тобой, посмотрю, как надо доить?

— Только тихо: коровы не любят чужих. А то испугается, не даст молоко.

Кирилл удивился, но не стал разевать рот и переспрашивать. Егор отвечал ему, не оборачиваясь. Сидя на маленькой табуреточке, он обмывал из корца разбухшее розовое вымя, нежно поглаживал. Как обычно перед дойкой он переоделся в чистую одежду, повязал бандану. Движения его были плавными, неторопливыми, будто младенца купал. На коленях лежало полотенце, рядом стояло эмалированное двенадцатилитровое ведро. Корова мелко переступала копытами, пыталась мотать хвостом, да только он был привязан тонкой верёвкой к ноге.

— Сейчас, Зорька, почти всё.

Отставив корец, Егор вытер вымя полотенцем, а потом принялся аккуратно массировать его со всех сторон по ширине и длине. Когда закончил, соски немного увеличились, набухли. Егор подставил ведро, вынул оттуда кружку и осторожно сдоил из каждого соска по одной тоненькой струйке. Повернулся, протянул кружку:

— На, Найде налей.

Кирилл мигом выполнил поручение, вылил молоко в собачью миску. Найда вылезла из конуры, завиляла хвостом и принялась лакать. Вернувшись, снова притулился в уголке. Молочные струи уже вовсю с гулким звоном били в дно ведра. Егор двумя руками ловко дёргал за передние соски… То есть не дёргал… Присмотревшись, Кирилл понял, что его пальцы последовательно сжимаются в кулаки сверху вниз, а кисти остаются неподвижными. Из соска выбрасывается струя, и процесс повторяется снова.