Селянин (СИ) - "Altupi"

Рахманов легонько тряхнул зажатыми в руках Кирилла ладонями, привлекая его сосредоточенное на проблемах внимание.

— Ничего не изменится. Уже три года ничего не меняется. Я всегда здесь. Если ты приедешь, я буду здесь.

Кирилл уловил это осторожное «если».

— Я обязательно приеду! Никто меня не остановит! День или два, чтобы отстали, а потом сразу сюда копать картошку! До института ещё две недели, а там буду забивать на лекции и приезжать сюда на полнедели. — Калякин увидел, что Егор собирается возразить, и опередил его: — Эй, только не приставай, чтобы я учился! Про «хорошо» и «отлично» ради тебя ещё выдумай! У меня не получится, я — тупой. Я не такая звезда факультета, как ты. Это ты ходил в супергероях, а я известный лоботряс.

К концу монолога Егор улыбался.

— Кажется, ты меня с кем-то путаешь, — сказал он, как только дифирамбы затихли. — Я не был звездой факультета, я был серой массой.

— Не прибедняйся: ты был отличником на курсе. — Смена темы взбодрила Кирилла, увела от тревожных мыслей.

— Ну и что? — хмыкнул Егор. — Вуз правительственный, там много отличников было. Абитуриенты ехали со всей страны, чтобы там учиться. Учиться. Так что я был одним из многих.

— И поэтому сразу «серая масса»?

— Не поэтому. Ты же знаешь этот вуз? Видел, кто там учится? В нашей группе ребята на пары приезжали на машинах за три миллиона. У них собственные квартиры были… да всё у них было. В этот институт простым смертным путь практически заказан. Я поступил, потому что у них квота есть для таких… сирых и убогих — сирот, инвалидов. Меня как безотцовщину взяли. Хотя по двум предметам я действительно был стобалльником.

— Вот видишь, ты не «серая масса», — постарался сгладить Кирилл, но получилось похоже на лепет. Он сам был блатным, пусть и не лез в престижный вуз.

— Серая. Из тех задротов, что сидят, зубрят и не высовываются. В твоей группе нет таких? Ботаники, живущие в общежитии, не посещающие клубы, питающиеся пирожками из столовой, зимой и летом в одной одежде? Над которыми можно посмеяться, поиздеваться, а в случае, если гулянка затянулась, к ним можно подойти и попросить списать?

— Ты же говорил, что туда приезжают учиться, а не гулять.

— Да. Особенно поначалу. Потом мои одногруппники вошли во вкус жизни без родителей и пустились во все тяжкие. Не все, конечно. Только трое ходили по клубам почти каждый день, остальные раз в неделю, в две. Но всё равно ходили. У меня и ещё у двух пацанов денег не было, мы не ходили, только учились. Вот мы и не нужны были в их компаниях. Мне кажется, меня даже преподаватели не любили: с меня ведь взять нечего, я экзамены и зачёты своим умом сдавал, не проплачивал. Опять же, это не ко всем преподам относится.

Егор иронично улыбнулся, он никого не осуждал. В подсолнухах сгустились сумерки, бросали тени на его лицо. Во дворе замычала корова — должно быть, Андрей её привёл.

— А если бы у тебя водились деньги? Ты бы ходил в клубы? — спросил Кирилл. История и потрясла, и укорила. В его группе тоже были нищие чудики, с которыми никто не дружил и над которыми насмехались, просто так, от нечего делать. Как Егор попал в их число, он же такой необыкновенный даже без денег?

— Нет, — ответил Егор не совсем уверенно. — Я в ночном клубе никогда не был, не понимаю, в чём их привлекательность.

— Развлекаться. Веселиться. Танцевать. Цеплять тёлок. Бухать. — Кирилл перечислил на автомате, в надежде, что его селянин проникнется и захочет с ним повеселиться, и поздно понял свой промах. Не успел буркнуть «извини», как Егор качнул головой:

— Нет, не ходил бы. У нас с теми, кто ходит в клубы, похоже, разный интеллект.

— Извини, я вообще не то хотел сказать… Да хуй с ними, со всеми этими козлами из твоей группы… ты самый хороший, Егор. Я тебе это честно говорю. Я таких, как ты… ну, не знаю… чистых, неиспорченных, не встречал. Я безумно счастлив, что ты достался мне, такому распиздяю. Что ты меня любишь.

Егор молчал, но молчал так, что было ясно — внутри он хохочет, заливается смехом. У Кирилла дрогнуло сердце.

— Что? Ты меня не любишь? Ты надо мной подшутил? Ты не любишь?

— Я не шутил.

— Тогда чего ты ржёшь?

— Да так. Никак не могу привыкнуть, что слышу это от тебя. Ты говорил, что пидоров мочить надо, а сейчас доказываешь, что я не третий сорт.

— Я изменился, Егор. Переосмыслил. Я не плохой.

— Я вижу.

— Спасибо, что веришь мне, — Кирилл снова взял его ладони. — Мало кто верит, что человек способен измениться к лучшему.

— Ты дважды удивлял меня, — признался Егор, разглядывая их руки, беспрерывно поглаживающие, пожимающие друг друга.

— Да? — Кирилл как ребёнок обрадовался такому признанию. — Когда?

— Когда ты не нагрубил моей маме. И… когда ты поменял позиции и не воспользовался мной.

— Ты про первый секс? — Кирилл исполнился гордости собой и своим тогдашним решением, принёсшим-таки дивиденды. — Что ты, я не мог поступить иначе! К тому же ты опытный в гейских делах, кому же ещё быть наверху?

— Не опытный я никакой. У меня только одни отношения в жизни были, да и то недолго. Я молчаливый и необщительный, мне трудно найти с кем-то взаимный интерес, а в Островке из геев только… Лариса.

— Ну и отлично. Я к этим двум изревновался, а будь их больше — с катушек бы съехал. — Кирилл сполз с ведра на колени, задница одеревенела от твёрдого бугристого металла. Несколько секунд они с Егором смотрели друг другу в глаза, объясняясь в любви, потом синхронно, медленно стали наклонять головы и, наконец, слились в нежно-требовательном поцелуе.

Язык Егора был мягким, тёплым и нежным, губы имели вкус зелёного яблока, а запах навоза, въевшийся в чёрные волосы, придавал неповторимый колорит их деревенскому роману. Кирилл с жадностью вдыхал его и так не хотел уезжать! Внутри всё опять забунтовало.

— Не хочу, Егор, не хочу! — захныкал он, крепко обвив руками его длинную сильную шею, прижавшись ухом к его уху. — Если бы не армия, я бы насрал на всех! Но не могу я год строем ходить, под «дедов» гнуться! Вот такой я не мужик, Егорушка! Презираешь меня?

Егор погладил Кирилла по спине и повертел головой в крепком захвате его рук. Часть зажатых волос высвободилась и жёстким косматым водопадом защекотала державшие предплечья.

— Нет. Я сам не был в армии.

— Да, точно! Я собирался спросить! — Кирилл отодвинулся, не убирая, однако, рук с плеч. — Как тебе удалось? Ты же бросил институт! Отсрочка или не годен?

— Годен. Но я единственный опекун инвалида первой группы и несовершеннолетнего. Каждую весну предоставляю справки в призывную комиссию и получаю отсрочку.

— А если что-то изменится, тебя заберут?

— Ничего не должно измениться. — В карих глазах, а в сумерках они стали совсем чёрными, отразился неподдельный ужас, до Кирилла не сразу дошло, почему.

— Нет, я не это имел в виду! Я про то, что мама Галя выздоровеет! Операцию же можно сделать!

Рахманов молчаливо принял объяснения, не прокомментировал про операцию — конечно, не хотел сыпать соль на раны и лишний раз расписываться в своей ничтожности. Кирилл постарался увести его от упаднических мыслей и настроений. Стоять на коленях он устал и снова сел на ведро, отогнал вившихся мошек.

— Ты, наверно, мечтал в армии служить?

Мычала недоенная корова. Егор кинул взгляд в сторону двора и повернулся к Кириллу.

— Институт юридический, там военную кафедру сохранили, я бы срочную не служил.

— Понятно. Везёт некоторым. А если бы не кафедра? Мне кажется, что такие, как ты, стремятся в армию.

— А куда бы я делся? Меня отмазать некому. — В глазах Егора появились смешинки. — Не переживай, я тоже не рвался в армию.

— Правда?

— Ты боишься дедовщины, я тоже. Я не умею постоять за себя.

— Вот не надо прибедняться, а? Я помню, как ты стоял за себя с топором.

— Не делай из меня героя, я обычный человек. Вечный изгой.

Корова мычала чаще и громче, и Егор беспрерывно поворачивал голову в направлении хлева, но не уходил. Кирилл чувствовал, что задерживает его, и пора заканчивать разговор.