Они прожигают кожу, липнут, как мокрая ткань в знойный день. Коллеги делают вид, что погружены в обсуждение рабочих вопросов, но стоит мне пройти мимо — разговоры стихают. Тишина длится мгновение, но этого хватает, чтобы ощутить её острее любого слова. Затем шёпот, приглушённые фразы, тонкие ниточки любопытства и какой-то липкой жалости.
Я будто оказалась под стеклянным колпаком. Всё вокруг становится зыбким, неуловимым, но взгляды — они настоящие, тяжёлые, давящие. Они не говорят ничего вслух, но я слышу их мысли, угадываю их догадки. Никто не осмеливается задать вопрос напрямую, но каждый втайне жаждет подробностей.
Я делаю вид, что ничего не замечаю.
Часто говорят, что самый сложный шаг — первый. Но, кажется, после этой истории каждый новый шаг — испытание. Как по тонкому льду, который может треснуть в любой момент.
Вдох. Выдох. Вперёд.
В аудитории меня уже ждут студенты. Их взгляды разные: кто-то смотрит с любопытством, кто-то с уважением, а кто-то просто рад тому, что я пришла, потому что им важен предмет, а не моя личная жизнь. Этот факт немного греет — здесь ещё есть место, где я просто преподаватель, а не объект обсуждения.
Я оглядываю аудиторию, привычным жестом поправляю волосы, затем очки. Голос должен быть ровным. Спокойным. Контролируемым.
— Открываем тетради.
Мой голос звучит уверенно, даже если внутри гудит лёгкая дрожь. Я существую только в этой аудитории, в этих словах. Здесь моя жизнь. Здесь мой смысл.
Лекция пролетает быстро и почти незаметно, а после долгого звонка реальность снова накрывает меня, как ледяная вода.
Я собираю бумаги, скользнув взглядом по экрану телефона. Несколько пропущенных звонков. Незнакомый номер.
Брови слегка хмурятся. Кто?
Выключаю звук, но не успеваю спрятать телефон в сумку — он снова вибрирует. Тот же номер. Сердце глухо стучит в груди, отбивая тревожный ритм.
Секунда колебаний. Время словно растягивается, превращаясь в вязкое марево сомнений и предчувствий. Я смотрю на экран, на незнакомый номер, на мелькающие цифры. Сердце сжимается в болезненной догадке.
А потом отвечаю.
— Алло?
— Мама…
Я замираю.
Этот голос я знаю до боли. Но он не такой, каким я привыкла его слышать. В нём нет привычной колкости, нет равнодушия, нет той прохладной отчуждённости, к которой я давно привыкла. Он дрожит.
— Мама, срочно приезжай в Питер… пожалуйста… умоляю тебя…
Она плачет.
Я тут же ускоряю шаг, выходя из аудитории в пустой коридор. За спиной остаётся гул голосов, шелест бумаг, чужие жизни, которые в этот момент для меня больше не существуют.
— Ева? Что случилось?
— Папа… — голос её срывается, будто оборванная струна, натянутая до предела. — У него инсульт… его увезли в больницу… Мам… я не знаю, что делать… он в очень плохом состоянии…
Мир сужается до этих слов. До этого мгновения. Все звуки глохнут, мысли застывают. В груди растёт холод, сковывая дыхание.
Я стискиваю телефон так, что костяшки белеют. Гул в ушах. Перед глазами всплывает его лицо — сильное, уверенное, а теперь… Господи…
— Ты где? — мой голос хриплый, чужой.
— В больнице… я одна… мам, пожалуйста…
Её голос такой маленький, такой беспомощный. Впервые за долгие годы.
Я уже знаю, что сделаю. Решение принимается раньше, чем осознание догоняет.
— Я сейчас приеду. Беру билет на первый рейс и вылетаю!
Пытаюсь застегнуть замок на сумке, но руки вмиг потеют и перестают слушаться.
— Мама… — шепчет она, словно боится, что я передумаю, что останусь на расстоянии.
— Я уже выезжаю, доченька. Я скоро буду! — мой голос звучит твёрдо, хотя внутри всё рушится, обрывается, исчезает.
И в этот момент всё остальное перестаёт иметь значение.
Глава 27. Марта
Вылет через два часа, а я не понимаю, что делать это время. Как его пережить?
На автомате, пункт досмотра, снимаю вещи, кладу в ящик. Глаза бегают по пространству зала, не замечая даже людей и сотрудников. Где-то слышится звук, голоса, смех. В громкоговорителе объявляют посадку рейса из Саратова.
Я все вижу, все фиксирую, но в то же время я не здесь.
Снова беру свои вещи после прохода через рамку. Сжимаю телефон, проверяя не звонила ли за эти секунды Ева.
Всю дорогу до аэропорта я старалась ее успокоить, найти слова, чтобы подбодрить и вселить в нее веру в то, что все образуется.
Только когда звонок отключился, еще с минуту сидела, вцепившись в руль. Я знаю, что смогу найти слова для любого, а смогу ли успокоить себя?
Прохожу к стойке регистрации, но еще пока рано. Озираюсь по сторонам, пытаясь найти место, которое будет достаточно уединенным. В глаза бросается кофейня, и я, не думая, стремительно иду туда.
Ощущение, что внутри ледяная корка толщиной сантиметров пять. Мне даже холодно от того, как морозит изнутри. Я отчаянно пытаюсь не думать, не анализировать, и не искать возможных последствий. Я просто умоляю, чтобы отец моих детей остался жив и здоров.
Беру эспрессо, глядя в экран телефона и просматривая номер сына. Я должна ему сообщить, но не хочу, чтобы это все отразилось на его семье.
От шаткого плана отвлекает телевизор, висящий на стене.
«Гордей Зарудный, премьер-министр государственной думы дал интервью, в котором раскрыл проблемы в своей личной жизни».
Вслушиваюсь в слова и не могу поверить. А потом вижу, как на экране появляется ведущий и мой, пока еще настоящий, муж. Ведущий задаёт ему вопрос о том, какая цель интервью ведь Гордей никогда не стремился угодить СМИ.
Но здесь он отвечает, с полным включением в эту беседу он серьезно говорит, что это его исповедь, которую в себе держать он не может.
А дальше…дальше следует нарезка кадров, которые видимо сочли самыми резонансными.
Прикрываю рот рукой, слушая, как он озвучивает, что у него была единственная случайная беспорядочная связь четырнадцать лет назад. Он, не подбирая слов, называет это пьяной ошибкой… а я не могу сопоставить все это в цельную картинку.
Телефон резко разрывает пространство, заставляя меня подскочить на стуле, и я вижу, что это дочь.
— Мама, они до сих пор не вышли, — глухой всхлипывающий голос дочери рвет мне сердце на части.
Потому что именно сейчас я осознаю, что мы оба для нее единственные люди. Несмотря на все то, что было в жизни, хлопоты, чудной характер, она ведь до сих пор наша маленькая малышка.
— Ева, доктора делают свою работу, — смахиваю одинокую слезу с глаз и плюю на то, что вещают в новостях: — И поверь, они в лучшем виде подлатают твоего отца. Иначе, это ведь был бы не он, правда? Он всегда добивается того, чего хочет.
— Я не увидела, что ему плохо… Мам, не увидела, — снова дочка срывается на рыдания: — Я не знаю сколько он там лежал…
От новой информации мое собственное сердце останавливается. Но панике я точно не дам пьедестал. Не сегодня и не сейчас.
— Он сильный мужчина, Ева. — говорю твердо и хрипло: — Самый сильный из всех, кого я знаю.
— Эта чертова передача! Лучше бы я не смотрела ее! — она винит себя, это отчетливо слышится в голосе, но нельзя быть без вины виноватым.
— Нет, ты не смогла бы помочь. Как бы ты сейчас не корила себя, это не то, чего хотел бы твой папа.
Титанических усилий мне стоит спокойно и размеренно говорить, даже дышать. Но мне удается хоть немного успокоить Еву. Когда начинается посадка на самолет, я с ней прощаюсь и говорю, что уже буду через каких-то пару часов.
Правда, садясь в самолет, я старательно запрещаю себе смотреть отрывки интервью, текстовые варианты этой передачи и все, что с этим связано.
Не время, не место и не те события, чтобы копаться в белье, которое Гордей впервые за много лет вынес на всеобщее обозрение.
Единственный вопрос, который не сходит с моих уст, это что будет с карьерой, которую он по крупицам, по кирпичику закладывал, поднимаясь вновь, если упал… И хочется мне верить, что последствия этого интервью не добьют его, и без этого пошатнувшееся, здоровье.
