Селянин (СИ) - "Altupi"

Кирилл ударил. Не собирался бить, но глаза застлала алая пелена, а после пальцы сами сжались в кулак и засадили под дых.

— Дерьма давно не жрал?

Согнувшийся пополам Виталик издавал какие-то звуки, причитания. Кирилл пнул его под зад. Виталик развалился на изрытом ямами асфальте, одежда измаралась в пыли, из сумки высыпались разноцветные тетради и ручки, Кирилл на них наступил.

— Ты у меня сейчас собственное дерьмо сожрёшь! Всё дерьмо, которое может произвести твоя раздолбанная пидорская задница! И я чую, что уже пованивает: такие тупые уроды сразу в штаны кладут!

Виталик, как огромный раскормленный червяк, возился в пыли, пытаясь подняться на колени. Шипел, смотрел на ладони — они были в грязи и самую малость в царапинах и крови. Грозился что-то себе под нос.

— Я не понимаю, — более внятно пробормотал он. Кирилл наклонился над ним, давя на чувствительные точки, стиснул пальцами напряжённую шею, зафиксировал, не давая встать.

— Потому что ты тупой уебан, поэтому и не понимаешь, — выплюнул он и присел на корточки. — Извиняйся. Перед Егором.

— Но его нет!

— Я ему передам. Извиняйся. За всё извиняйся. — Кирилл сдавил шею сильнее. Виталик взвыл, захныкал, лицо приобрело жалкое выражение.

— Я извиняюсь! Извиняюсь! Перед Егором! За всё!

— И признаёшь, что ты тупой уебан, — подсказал Калякин.

— Признаю! — вопя от боли, выкрикнул Виталик.

— И недостоин Егору зад лизать.

— Да! А-аа! Отпусти!

Кирилл, вставая, толкнул. Голубец не упал, у него только руки подогнулись, а так он устоял на четвереньках. Жмурил глаза, тихо хныкал и подвывал. Уёбище лесное, Егора он чпокал, ага. Ссыкло вонючее. Кирилл плюнул ему на спину и, отряхивая ладони, пошёл к воротам.

— Почему он тебя подослал? — понеслось сзади. — Егор любит меня до сих пор?

Ох сколько чванства, высокомерия и тупости было в этом голосе! Калякин развернулся на сто восемьдесят градусов. Шагнул к поднявшемуся на колени Виталику — тот сразу попятился, — и остановился.

— Егор любит меня. А я люблю его. А тебя никто не любит и никогда любить не будет. Потому что ты не человек, а дерьмо собачье.

Кирилл вновь развернулся и вышел за ворота. Засунул замёрзшие руки в карманы куртки и устремился по серой улице ко двору, в котором оставил машину. Не видел пешеходов, не видел несущихся автомобилей, не видел сигналов светофора, опадающих на голову листьев, рекламы и домов. Представлял Егора с жалким, только что растоптанным, хнычущим чмом. Сердце ныло. За что Егор полюбил этого отброса? Как мог ему отдаться? Конечно, тогда они были детьми, Виталик первым обратил внимание на застенчивого парня, запудрил ему мозги, навешал лапши, наобещал чего-нибудь, возможно, даже прошёлся по его самооценке, понизив её на несколько уровней, манипулировал.

И всё же Егор любил этого уродца. Он сам говорил это. Кирилл помнил, какой при этом был у него затравленный, полный боли взгляд, какие глубокие раны оставило на душе предательство и как долго ему самому пришлось пробиваться сквозь броню недоверия. Кирилл признавал, что сам не сахар, но было как-то… несправедливо. Несправедливо, что Егор, его девственность, первые нежные чувства, трепетная открытая первая любовь достались другому. Слизняку, который не любил, не ценил, а только использовал для своих целей, донжуан прыщавый.

Деревенский парень Егор нуждался во внимании, в друзьях, вот и повёлся. Как любому семнадцатилетнему, ему хотелось секса, большой и чистой любви. Хорошо воспитанный на старых традициях, он, естественно, верил, что любые отношения искренни, а чувства взаимны, бескорыстны и навсегда. Это не так, совсем не так. Существует секс ради секса. Красивые слова ради секса и даже признания в любви, обещания звёзд с неба ради секса. Что угодно до секса и дырка от бублика после него. Кирилл об этом мог роскошную книгу написать, если бы умел складно писать. С Егором у него всё было наоборот. Не так был важен секс, как желание просто быть рядом, смотреть в выразительные колдовские глаза и держать за руку.

Егор обжёгся, сильно повзрослел. Перемолол предательство. И вот опять. Кирилл ненавидел себя, ненавидел весь свет. Хотя после извинений Виталика ему стало легче.

Когда Калякин уже подходил ко двору, затрезвонил мобильник. Он догадался, кто это и был прав — мать. Елена Петровна потеряла сына и паникует, как бы он не удрал из-под контроля и не ускакал к своему пидору. Или его брату, который находится ближе.

Продолжая шагать, Кирилл приложил трубку к уху и традиционно не произнёс приветствия.

— Кирилл! Где ты? Что ты делаешь в институте управления и права?

Кирилл запнулся на шаге, чуть было, нарушая собственные запреты, не вопросил: «Откуда ты знаешь?» — и не побежал со всех ног прочь, пока его не догнали. Но было поздно: он уже завернул за угол многоэтажки и попал в поле зрения матери. Та в брючном костюме, на высоком каблуке стояла у распахнутой дверцы своей маленькой «Тойоты» с телефоном у уха, второй рукой упиралась в бок. Машина перегородила въезд — и выезд — во двор, раскорячилась посреди дороги.

— Кирилл! — Мать видела его, расстояние между ними насчитывало меньше десяти метров, но всё равно говорила в трубку. — Кирилл!

Как же он устал от шпионства! Неужели они засунули маячок ему в машину?

Калякин, опустив смартфон, подошёл, встал рядом. Мать тоже убрала мобильный.

— Кирилл, зачем ты сюда приехал? — Несомненно, она знала, что в институте по соседству с этим двором учился Егор.

Кирилл не ответил. Мать состроила недовольно-обиженную рожу.

— Сколько можно молчать, Кирилл? Мы с отцом заботимся о тебе. Мы тебе не чужие. Мы любим тебя. А ты… ты опять за своё.

— Я люблю его, мам, — первый раз за неделю подал голос Кирилл, тихо и апатично, — а вас — нет.

— Что ты такое говоришь? — ужаснулась она вполне натурально, заломила руки.

— Вы сделали из меня предателя.

Мать возмущённо задрала нарисованные брови, покачала головой, что-то фыркнула.

— Снимите запреты, мам, отмените свой ультиматум. Дайте мне Егора успокоить. Хотя бы просто успокоить по телефону.

Вместо разрешающего ответа Кирилл увидел непреклонно сжавшиеся ярко-красные губы. Всё ясно. Он сплюнул и ей под ноги и зашагал к своей машине. Грудь сжимала глухая тоска.

88

Пашка Машнов подошёл к нему через две недели, в первый день октября. Встретил на улице возле института. День был хмурым, темнело, по небу неслись свинцовые дождевые тучи, ветер задувал за воротник. В лужах на асфальте отражался скучный, замызганный город. Грязь тонким слоем липла к подошвам кроссовок, забивала протектор.

Пашка был одет в лёгкую болоньевую куртку, нос покраснел, того и гляди из него потечёт.

Он приблизился, как-то боком, озираясь на обходящих лужи студентов, будто боялся быть застуканным с пидором или чувствовал вину перед ним. Кириллу было насрать, он остановился-то только потому, что у него подушечка арбузной жвачки в грязь упала, а другая не желала из фольги выковыриваться.

— Здорово, — смущённо и немного заискивающе заглянул в глаза Пашка.

Кирилл покосился на него и не ответил, вернулся к выковыриванию жвачки.

— Да ладно тебе дуться, всё же нормально, — продолжил Пашка беззаботно и даже весело, как будто они всего-навсего настучали друг другу совочками в песочнице. И всё же он робел, жался, как цыплёнок, глубоко засунув руки в карманы вельветовых штанов, перекатывался с пятки на носок.

— Это я дуюсь? — уточнил Кирилл, выковырнув наконец жвачку и отправив её в рот. Арбузная свежесть заволокла мятой горло.

— Ну брось, Кира! — взмолился Пашка. — Ну повыёбывались и хватит! Мне так тебя не хватает!..

Калякин ему поверил. Машнов никогда не умел долго кого-то ненавидеть, злиться, обижаться. Он был отходчивым. В основном это над ним глумились, подшучивали, а он уже через пару дней забывал, общался, как ни в чём ни бывало, лип. Сейчас он побил все свои рекорды по исчезновению из поля зрения, а ведь они всегда были неразлучными корешами, вместе выжрали не одну цистерну пива и водки.