Селянин (СИ) - "Altupi"

По лестнице зацокали каблуки, через несколько секунд через перила верхнего пролёта показались три пары ног в женских сапогах и колготках с лайкровым блеском. Кирилл поспешно ретировался в холл, к своей аудитории. До отвращения никого не хотелось видеть.

На следующем перерыве Калякин вернул Машке мобильный, а после четвёртой пары, смертельно уставший от мыслей и нудных лекций, в которых ни черта не понимал, забрал её, чтобы ехать домой. Машка была красоточкой, дикий холод на улице её не пугал: она носила мини-юбки и тощую курточку, шапки в гардеробе не признавала. Кириллу было на неё наплевать, а себя он утеплил даже перчатками и шарфом, чтобы не заболеть к прилёту Егора.

— Потопали! — отходя от зеркала в раздевалке, махнула рукой Машка и первая пристроилась в поток прущих на выход студентов. Кирилл влился следом, кивнув на прощанье ребятам из группы. Бойкот постепенно изжил себя, но отношения почти не потеплели: Кирилл сам не желал ни с кем общаться, подобная Пашкиной дружба вызывала приступы тошноты.

Толкаясь в толпе, он прошёл через холл и турникет. Входные двери хлопали туда-сюда, звук неприятно резал слух. С уличной стороны веяло промозглой сыростью. Вне здания ощущения близкой зимы усилились. Небо лежало на городе свинцово-синими высасывающими радость облаками. Гнилая трава, серые лужи, ржавые трубы, мокрые собаки и коты.

— Время самоубийц, — сказала нарисовавшаяся рядом Машка. Кирилл с удивлением посмотрел на неё — уж не просветлела ли она умом, но Азарова засмеялась и надула розовый пузырь жвачки. — Так мы едем или как? Хули тут торчать?

Нет, с ней всё было в порядке.

— А хули ты ещё не в машине? — сдвинул брови Калякин. — Дуй давай. — Он накинул рюкзак на плечо и спустился с порожек, пошёл вдоль здания, стараясь не зацепить никого из людей. Беспонтовая, а ещё больше понтующаяся молодёжь его раздражала до зубовного скрежета. Стояли, ржали, курили, матерились, слушали идиотскую музыку из портативных колонок, а если шли, то уставившись в телефон или считая ворон на крышах. Тупые эгоистичные ублюдки.

«Ой ли?» — фыркнул внутренний голос. Кирилл тут же попросил его не тявкать. Да, он сам был таким. Наверно, в какой-то степени и продолжает таким быть, пусть и собирался не лезть в чужие дела, как Егор, но с волками жить — по-волчьи выть. Просто он измотан. Просто выжат до единой капли счастья. Просто с каждым днём страх вгрызается всё глубже и глубже, червём точит душу: вдруг Егор не простит? А если простит, вдруг их не оставят в покое? Не оставят, как пить дать, не оставят.

Впадая в депресняк, Кирилл свернул за кирпичный угол институтского корпуса к стоянке и резко остановился. Скакавшая сзади Машка сослепу затормозила в его рюкзак.

— Ёбаный… Ты, блять, придурок! Я чуть губу…!

— Заткнись, нахуй, — шикнул Кирилл. — Родичи мои.

— А! — понимающе притихла Машка и встала рядом. Их обходили студенты, некоторые ругались, что растопырились на проходе. Беспрерывное мелькание людей сейчас было на руку, в нём можно было спрятаться.

Мать с отцом стояли у «Пассата» в пол-оборота к ним. Отец в тёплой куртке с цигейковым воротником положил локти на крышу машины и что-то говорил матери, которая зябко переступала с ноги на ногу и грела руки в карманах голубого, сшитого точно по фигуре пальто. Видимо, давно поджидали, раз замёрзли. Жаль, в сосульки не превратились.

— Запомни, ты залетела, — бросил, чуть повернув голову, Кирилл и уверенным шагом направился к родителям. Машка догнала его и взяла под руку. Идти стало неудобно, тесно, Кирилл не любил этих телячьих нежностей, девчачьих привычек, однако признал, что у Машки соображалка работает, парочки именно так и передвигаются.

Мать вертела покрасневшим от холода флюгером и увидела их за несколько секунд до того, как они подошли, или, возможно, обернулась на шелест шагов.

— Что вы тут делаете? — шмыгнув носом, спросил Кирилл. Остановился напротив повернувшегося лицом отца. Машка очутилась перед матерью, с ухмылочкой на неё посмотрела и надула большой пузырь. Жвачка с треском лопнула. Елена Петровна дёрнулась, будто её с ног до головы забрызгало розовыми ошмётками. Причём ошмётками с кислотой. Едва не начала отряхиваться. Кирилл засмеялся. Отец тоже видел эту нелепую пантомиму, облажавшуюся жену, хохочущего над ней сына.

— Кирилл, — посуровев, оборвал он, — веди себя нормально.

— А что я? — взметнулся младший. Бросил в него ответный непримиримый взгляд. — Так что надо от меня?

— Если Маша беременна, — вступила в разговор мать, осматривая поочерёдно её и сына, — нам…

— Ага, беременна, — поддакнула Машка. Перебитая на полуслове мать остолбенела, скривила идеально накрашенные губы и обратилась к сыну, демонстративно не принимая вероятную сноху в расчёт:

— Нам надо обсудить это.

— Зачем? — вопросил Кирилл. — Всё и так заебательски. — Вся его безответственность, попустительство были нарочито показными, он их отыгрывал с элементами прошлой беспечности. Только тяжкие вздохи и охи, намекающие, как обрыдли слежки и нравоучения, были по большей мере настоящими.

— Как зачем, Кирилл? — выпучила глаза мать. — Такие дела просто так не решаются!

На её крики заозиралась проходящая мимо группа девочек-первокурсниц. Какой-то пацан поднял телефон и, вероятно, включил камеру. Пританцовывающая от холода Машка его сначала отогнала отборным матом, потом достала из рюкзака тонкие дамские сигареты и, залихватски щёлкнув зажигалкой, закурила. Опомнилась, выплюнула жвачку под колёса стоявшей рядом с «Пассатом» заниженной «Приоре».

Мать от возмущения потеряла дар речи, так и застыла с открытым ртом. Отец реагировал с ледяным спокойствием. Ему происходящее тоже не нравилось, но в руках себя держать он умел.

Кирилл, проследив за действиями Машки, мысленно её похвалил, потом повернулся к остолбеневшим родителям.

— Да не ваше это дело, не ваше, — сказал он с отцовским спокойствием, но безапелляционно. — Наш ребёнок, мы и решим.

— Но время идёт! — встрепенулась от паралича мать, косясь на дымящую в сторонке девушку.

— Для чего? Для аборта? Говорю же — мы ещё не решили! И прекратите за мной шпионить!

— А её родители? — спросил отец.

— Машкины? Мы им не говорили ещё. Да им пофигу будет: от депутатского сына залетела же, а не от Васьки на «шестёрке».

Было интересно наблюдать, как вытягиваются родительские лица, жаль засмеяться было нельзя. Хотя, конечно, маменьке и папеньке этот вариант пришёл в голову одним из первых, но они всё равно пошли красными пятнами. Матери не помог даже слой пудры и тонального крема, она выглядела как пятнистая жаба. Жабой и была.

— Кирилл, — начала мать, и под гусеницами её танка затрещали ломающиеся деревья, — мы знаем, что ты действуешь нам назло, но необдуманными решениями ты можешь погубить себе жизнь. Ты ещё молодой для детей. Да и какой ребёнок у вас может родиться — посмотри, она курит! Больной, с пороками развития! Ты хочешь всю жизнь…?

Кирилл взревел, как разбуженный за два часа до весны медведь. Глаза налились кровью, пальцы сжались в кулаки.

— Теперь тебе Машка не нравится? — Он сделал шаг вперёд, наскочил на мать. Перестал контролировать свою злость, только где-то в подкорке зудело, что нельзя признаваться в истинных чувствах и намерениях. — Может, будешь мне сама подбирать, кого трахать? Кто достоин моего хуя, королева английская?

— Успокойся, Кирилл, — отодвигая за куртку, вступился отец. — Перестань орать и успокойся. Люди косятся.

— Да я спокоен, — махнув плечами, отпихнул его руки Кирилл, сбавил накал. — Заебали лезть в мою жизнь. За дурака меня считаете? Думаете, я не способен сам понять, что мне хорошо, а что плохо?

— Ты уже один раз оступился, — напомнил отец.

— А теперь расплачиваюсь. Много нормальных девок хотят с пидором мутить? Паша с Никитосом ведь всем распиздели, что я пидор. Был пидором.

— Скоро забудут, — сказал отец, мать кивнула. Своей тирадой Кирилл хотел перевести стрелки на них, сделать виноватыми в своих проблемах, но не тут-то было. Прожжённые политиканы смотрели сочувственно, но всё сожаление относилось к его несмышлёной дурости: «А ведь мы говорили! А ведь мы предупреждали!»