— К цыганам, — решительно отвечаю маме и резко к ней разворачиваюсь.
Упираю руки в боки и вскидываю подбородок. Вот какая я сильная, бесстрашная и решительная.
— Господи, Оля… — мама хмурится. —Ты же мне еще в детстве угрожала, что уйдешь жить с цыганами. Повторяешься?
— Нет, — выдыхаю, — мы с Марком на разборки к ним едем.
У мамы брови ползут на лоб. Выше, выше и еще выше.
— С Марком? — недоверчиво уточняет мама.
— Да!
Отворачиваюсь к зеркалу и аккуратно продеваю в мочку золотую серьгу-колечко. Хмурюсь.
Страшно.
Мне очень страшно. Во-первых, приедет Марк. Во-вторых, все эти разборки очень опасны: вдруг будет перестрелка?
Поэтому я должна быть красивой. Если меня мертвую потащат закапывать в конский навоз, то пусть тащат и вздыхают «какая красивая женщина, жаль мертвая».
Вдеваю вторую серьгу в ухо и придирчиво разглядываю свое отражение. Собираю волосы, распускаю, снова собираю на затылке.
— Наверное, лучше с собранными. Так я строже выгляжу, — удерживая волосы на затылке одной рукой, второй тянусь к шпилькам-неведимкам. — Они должны увидеть меня и… понять, что зря ко мне полезли.
Брови мамы ползут еще выше. В комнату заглядывает напряженный и сердитый Димка.
Пытается контроллировать ситуацию: если женщины собрались в одной комнате, то надо их проведать и убедиться, что они не скандалят, не дерутся и не рыдают.
— Что у вас тут? — спрашивает он, и я слышу в его голосе интонации Марка.
Я даже удивленно оглядываюсь.
Он уже совсем не малыш.
Высокий и крепкий подросток, у которого начал мужать голос. Я будто сейчас смотрю на своего сына не как мать, а как посторонняя женщина, и эта женщина удивляется низкому тембру, цепкому внимательному взгляду, широким плечам и высокому росту.
Димка выше меня и мамы, и это я понимаю только сейчас.
— Чего, мам? — спрашивает он, недоумевая моему удивленному взгляду.
Я моргаю несколько раз, будто хочу прогнать морок и вновь увидеть своего сладкого мальчика, который очень боится жуков, но передо мной так и стоит здоровый шестнадцатилетний подросток. Жуков он не боится, и в драке спокойно держится против троих парней постарше.
Он скоро будет мужчиной.
— Ты такой взрослый, — говорю я с восхищением. — Обалдеть.
— Мам, ты головой ударилась? — кривится Дима.
Я настолько удивлена тем, что мой сына больше не малышок, что игнорирую неловкую и смущенную грубость сына.
— А девушка у тебя уже есть? — спрашиваю я.
Ведь должна быть. Кто-то точно обязательно влюблен в Димку. Он же вон какой у меня суровый красавчик.
Димка переглядывается с мамой, которая, кажется, так и не моргает с моего заявления, что я еду к цыганам на разборки.
— Ладно, я пошел, — Димка фыркает и выходит.
А я за ним:
— Дима! Если есть подружка, то надо нас познакомить!
— Мама, блин! — разворачивается ко мне. — Что с тобой?!
— Ей папа звонил, — отвечает мама и выходит из комнаты за мной, — к цыганам зовет.
— Я сама напросилась, — цыкаю.
— К каким цыганам, блин? — Димка тоже поднимает брови.
— К таким, которые умыкнули у твоей мамы деньги, — заявляю я и закалываю волосы шпильками, глядя на сына исподлобья. — Твой папа везет меня на разборки с цыганским бароном.
— Он с цыганами дел не ведет, — неуверенно заявляет Димка.
— А я говорила про дело? — втыкаю последнюю шпильку в пучок и распрямляюсь. — Я говорила про разборки.
Дима медленно моргает, и я отвожу плечи назад и приподнимаю подбородок, чтобы выглядеть уверенной и отважной.
— Да ты это придумала, — Димка не верит мне, — ты и разборки с цыганами? Что за бред?
— Ну, может, не разборки, — моя воинственность слабеет, — но серьезный разговор будет. Вскидываю руку. — Шастают по улицам и обкрадывают людей! Нагло! Среди бела дня! Скоро начнут красть людей в рабство? Или что?
Димка молчит. Озадаченно чешет щеку:
— То есть вы с папой будете?
— Да.
— Ты, папа и цыгане? — уточняет Димка.
— Да, — пожимаю плечами, и решительности во мне уже почти нет. — Но ты не соскакивай с темы. У тебя подружка есть?
— Отстань, мам, — исчезает за дверью своей подростковой келье. — Достала.
За его агрессией я чую смущение. Не признается. А, может, сам влюбился в какую-нибудь отличницу и страдает от неразделенной любви, ведь отличницы до определенного возраста влюблены только в пятерки и учебники.
— Столько фыркала, что Марк бандитская сволочь, а теперь сама на разборки напросилась, — мимо проплывает мама. Пусть она сейчас и возмущается, но я больше не слышу в ее словах презрительной жалости.
— Это другое, мама, — возражаю я.
— Да ну, — оглядывается. — Разве обычные тетки катаются к баронам на серьезный разговор, а? И вообще, — окидывает меня оценивающим взором. — ты в этой юбке и блузке, — поднимает взгляд, — больше на училку похожа, а не на мафиозницу.
— Я не мафиозница!
— Жена мафиозника, — усмехается.
— Я не…
— Все еще жена, — перебивает, — переоденься. Шмоток у тебя полно. И шпильки надень. Чтобы каждый твой шаг отстукивал каблук.
Глава 39. Я не боюсь
Красное узкое платье-футляр, туфли из лакированной кожи на высоких каблуках, манто из кремовой норки и золото: в ушах, на шее, на пальчиках.
Цыгане уважают золото, и поэтому я себя всю обвешала золотишком, чтобы утвердить свой статус Альфа-самки.
Господи, вот откуда это во мне?
И почему я так взволнована?
Меня давно… нет очень и очень давно не была такой взбудораженной до частого сердцебиения и румянца на щеках.
— Ты ведь действительно собралась на разборки, — мама скрещивает руки на груди и приваливается к стене со вздохом.
— Мам, не начинай, — подкрашиваю губы красной помадой.
Да, провокационно, но
— Ты так на свиданки не собиралась, — хмыкает, — а тут…
— Мам! — разворачиваюсь к маме и с щелчком закрываю футляр с помадой.
— Какая грозная, — щурится, — но лучше так, чем сопли на кулак наматывать.
— Как же ты утомила, — кидаю помаду в косметичку.
Замираю, когда слышу резкий и громкий звук дверного звонка. Меня сначала обдает жаром, а потом холодом.
На носочках семеню мимо мамы. В прихожей сдуваю локон со лба, похлопываю себя по щекам и приподнимаю подбородок.
Марк должен увидеть меня королевой.
Шальной императрицей, которая ничего не боится. Это ее боятся.
Я решительно проворачиваю ключи в замочной скважине, резко давлю на ручку и распахиваю дверь, и меня накрывает дикое разочарование.
На пороге стоит не Марк, а немой Ваня.
— Это ты…
Он кивает, а после разворачивается и шагает к лифту. Он пришел за мной, а Марку, видимо, было лень подниматься.
Я злюсь.
Я уязвлена. Марк в очередной раз щелкнул меня по носу и напомнил, что мне не стоит зарываться.
Переступаю порог и слышу голос Димки за спиной:
— Мам.
Я оглядываюсь.
— Удачи.
Прищуриваюсь и хитреньким шепотом спрашиваю:
— Но все-таки подружка-то у тебя есть?
— Да блин! — громкой тянет Димка и разъяренно и тяжело топает на кухню. — Достала!
Да, есть в нем подростковое негодование, однако это уже не пренебрежительная жалость и раздражение ко мне, как к кринжовой тупой курице.
В лифте я поправляю на плечах манто.
Стою чуть позади Вани,и понимаю, что это неправильно. Так не должно быть.
Пусть мне сейчас очень неловко и даже стыдно, но я делаю два маленьких шага и выхожу вперед.
Ну, это не мои правила жизни.
В отражении отполированных стальных дверей лифта вижу, как Ваня одобрительно ухмыляется, но после на его лице опять непроницаемая маска равнодушия.
Так, значит, я делаю все правильно.
Мы выходим из лифта. Я неторопливо спускаюсь во входной тамбур и останавливаюсь. Терпеливо жду, когда Ваня услужливо распахнет передо мной дверь, и выплываю на крыльцо.
