Сирена и Оракул (СИ) - Горожанкин Владимир

Слова застряли в горле. Но мог ли я отказаться? Хотел ли? Правда была в том, что я уже давно плыл по течению ее воли, и эта часть меня, покоренная и зависимая, жаждала этого погружения.

— Да — выдавил я. Голос был хриплым, но твердым.

Ее улыбка стала шире.

— Хороший мальчик.

То, что последовало дальше, стерло границы времени и реальности. Это не было похоже на то, что случилось прошлой ночью — то было исследованием, прелюдией. Это была методичная, почти клиническая работа над моим сознанием и телом, облеченная в форму причудливого, напряженного ритуала.

Она велела мне раздеться. Медленно. Под ее пристальным, оценивающим взглядом. Каждый жест, каждое движение казались выставленными напоказ, лишенными привычной интимности. Затем последовал приказ встать на колени посреди комнаты. Мраморный пол холодил кожу.

— Теперь ты слушаешь только мой голос, — сказала она, и в ее тоне не было места возражениям. Она завязала мне глаза плотной шелковой лентой. Темнота мгновенно обострила остальные чувства. Я слышал ее шаги по комнате, тихий шелест ее одежды, ее ровное дыхание. Я ощущал потоки воздуха на коже, чувствовал ее приближение еще до того, как она касалась меня.

Ее прикосновения были то легкими, дразнящими, исследующими реакцию кожи, то требовательными, властными. Она задавала вопросы — о моих страхах, о моих амбициях, о том, что я чувствовал в тот или иной момент работы над делом Финча и Прайса. Она заставляла меня говорить о том, что я пытался скрыть даже от самого себя. Ее голос был инструментом — он мог быть ласковым, почти нежным, а в следующую секунду — холодным и режущим, вскрывающим мои самые уязвимые места.

— Ты боишься провала, Арти? — шептала она мне на ухо, ее дыхание обжигало — боишься снова оказаться никем? Тем жалким репортеришкой, которого никто не замечал? — пауза — или ты боишься…меня? Того, во что я тебя превращаю?

Ее пальцы сжимали мои плечи, заставляя ощутить ее физическую силу, ее контроль. Были моменты, когда унижение подступало к горлу — когда она заставляла меня повторять фразы, подтверждающие ее власть, или описывать вслух свои ощущения. Но это унижение было странным, смешанным с извращенным чувством правильности происходящего. Я сам дал согласие. Я был здесь по своей воле — или по ее воле, ставшей моей? Границы стирались.

Я осознавал свою зависимость с пугающей ясностью. Она была моим издателем, моим ментором, моим наваждением, моей любовницей, моим… хозяином. Каждая нить моей нынешней жизни вела к ней. Без нее я был бы никем — амбиции остались бы несбыточными мечтами, а желание власти — пустым звуком. Эта абсолютная зависимость пугала до дрожи, до холодного пота, но одновременно пьянила, как самый крепкий наркотик. В этом полном подчинении была своя страшная свобода — свобода от ответственности, от необходимости принимать решения, от борьбы с собственной совестью. Она брала все это на себя.

Интенсивность нарастала. Она исследовала мои пределы — не столько физические, сколько психологические. Она доводила меня до точки, где страх смешивался с возбуждением, где протест угасал, оставляя лишь чистое, беспримесное желание подчиняться, угождать, быть идеальным инструментом в ее руках.

А потом, когда я был полностью опустошен, дезориентирован, лишен собственной воли, она остановилась. Сняла повязку. Я моргнул, привыкая к свету. Она стояла передо мной, спокойная, собранная, глаза ясные и пронзительные.

— Запомни это ощущение, Арти — сказала она твердо, ее голос вернул меня в реальность, но реальность уже изменившуюся — это — абсолютная власть. Это то, что чувствует Прайс, когда ломает кого-то ради своей выгоды. Это то, что чувствует мэр, когда покупает лояльность. Они упиваются этим.

Она присела передо мной на корточки, взяла мое лицо в ладони. Ее взгляд был гипнотическим.

— А теперь запомни другое — ее голос стал жестче, в нем зазвенела сталь — ты испытал подчинение. Ты знаешь, как это работает изнутри. Теперь иди и используй это знание. Иди и заставь их почувствовать то же самое. Заставь их подчиниться тебе. Не мне — тебе. Ты будешь моим орудием, но удар нанесешь ты.

Ее слова били точно в цель. Весь этот изнурительный, странный, пугающий опыт вдруг обрел смысл. Это была не просто игра власти. Это была закалка. Инициация.

— Ты достанешь этот компромат, Арти — продолжала она, ее глаза сверкали — ты влезешь к ним под кожу, найдешь их слабое место, нажмешь на нужные рычаги. Ты будешь лгать, шантажировать, покупать — сделаешь все, что потребуется. Не потому, что я приказываю. А потому, что теперь ты знаешь, какая сладость в том, чтобы заставить другого прогнуться. Ты почувствовал вкус власти, пусть и с другой стороны. Теперь иди и возьми ее сам.

Она отпустила мое лицо и поднялась.

— Иди и похорони их. Для меня. Для себя. Докажи, что урок усвоен.

Во мне не осталось сомнений. Страх ушел, оставив после себя холодную решимость и странный, злой азарт. Я был пуст, но одновременно наполнен ее волей, ее целью, которая стала моей. Урок был действительно интенсивным. И, как бы страшно это ни было признавать, невероятно мотивирующим. Я был готов. Готов испачкать руки по локоть.

Оставив пентхаус Сирены, я ощущал себя не просто обновленным — я был перекован. Тот Арториус, который вошел в ее лифт несколько часов назад, с его наивными представлениями о журналистской этике и страхом испачкать руки, остался там, на холодном мраморном полу, распятый ее волей и своим собственным согласием. Теперь по улицам ночного города шел другой человек. Инструмент. Оружие. Ее оружие.

Задача была ясна: личные архивы Леонарда Прайса. Не корпоративные, где все процежено через юристов и пиарщиков, а те, где хищник хранит свои кости, свои настоящие трофеи и скелеты. Место, куда доступ строго ограничен. Просто так туда не попасть, даже с моим журналистским удостоверением, которое в мире Прайса не стоило и бумаги, на которой напечатано. Нужен был обходной путь, маска, легенда.

Именно здесь уроки Сирены начали работать не на уровне подсознания, а как четкий тактический план. Она учила меня видеть слабости, использовать ожидания, манипулировать восприятием. Не давить в лоб, а просачиваться, как яд.

Идея пришла внезапно, холодная и расчетливая. Прайс, как любой магнат его уровня, был помешан на контроле и наследии. Он наверняка задумывался о цифровизации своих старых записей, о сохранении данных. Особенно учитывая его возраст и паранойю. Кто может получить доступ к самым пыльным и забытым уголкам архива, не вызывая подозрений? Специалист по устаревшим носителям информации и архивной деградации. Некто незаметный, технический, говорящий на птичьем языке байтов и кислотности бумаги.

Я потратил остаток ночи и следующее утро на создание легенды. Родился мистер Элиас Рос, представитель небольшой, но уважаемой в узких кругах консалтинговой фирмы «Хронос Архив Солюшнс», специализирующейся на консервации и оцифровке частных архивов высокой важности. Я раздобыл поддельные, но безупречно выглядящие визитки, создал простенький сайт-заглушку для «Хронос Архив», даже набросал фиктивное коммерческое предложение с пугающими терминами вроде «магнитная деградация лент» и «риски необратимой потери данных на физических носителях».

Звонок в приемную Прайса был первым настоящим испытанием. Голос должен был быть уверенным, но не наглым. Слегка занудным, как у настоящего технаря. Я говорил не о расследованиях или компромате, а о «предварительной оценке состояния физических и ранних цифровых активов для разработки долгосрочной стратегии сохранения данных». Секретарша, явно не вникая в суть, соединила меня с начальником службы безопасности — бывшим воякой с каменным лицом по имени Марстон.

Вот здесь пригодилось другое знание, вбитое Сиреной: игра на чужом поле по своим правилам. Я не просил доступа. Я предлагал решение проблемы, о которой Марстон, возможно, и не думал, но которая затрагивала интересы его босса. Я говорил о конфиденциальности, о рисках утечек из-за старых, незащищенных форматов, о престиже сохранения наследия. Я ссылался на вымышленных «довольных клиентов» из схожих сфер. Голос Сирены звучал в моей голове: «Найди их кнопку, Арти. У каждого она есть. Тщеславие, страх, жадность…нажми». Для Марстона это был страх подвести босса и, возможно, тщеславие показаться предусмотрительным.