Разрешаю себе Любить (СИ) - Адам Карина

Он прочитал. Долго молчал. Или мне казалось, что долго.

А потом короткий, но настоящий отклик:

«Ты мне тоже важна.Но прошу, в будущем предупреждай. Если Адам еще появится, или кто-то другой. Я ревную»

Эти слова будто бы вскрыли что-то внутри.Не страх тепло, вина, признание. Он не обвиняет. Он просит.

«Я ревную» не укор, а уязвимость. И мне хочется сказать ему ревнуй сколько угодно, только не закрывайся от меня.Но я сдержанна.

«Хорошо.Обещаю. Если он появится, ты узнаешь первым. Не из фото. От меня»

Снова пауза. И снова он.

Тихо. Почти шёпотом, как будто боялся услышать ответ:

«Спасибо. Я верю тебе. Просто…страшно тебя потерять. А на фото…ты будто не со мной.»

Вот она настоящая боль. Непоказная. Не от обиды от страха.От мысли, что я уже не его.Я смотрю в окно. Листья шуршат. Светофоры мигают впустую. А в сердце жар. Как от стыда. Как от любви. Как от желания вернуть всё на место.

«Ты не потеряешь. Я с тобой. Даже когда все путается, я с тобой»

«Хотела добавить… я не смотрела на него так, как смотрю на тебя.»

Но не стала. Это будет потом. Если он захочет слышать.Он не ответил. Но я вижу прочитал.А значит где-то там, в другом городе, среди тренировок и поздних завтраков он всё ещё мой.

Пока.

Несмотря на Соню. Несмотря на фото. Несмотря на Адама.Он мой, и я его. Хотя бы на одну ночь дольше.

31

Утром наша группа шла к аудитории, как на казнь.Экзамен по налогообложению у Добрянского Олега Константиновича страшное словосочетание, от которого хотелось спрятаться под парту или уехать на край света.

— Боже, как же я не хочу туда идти, — простонала Лера, прижимая к груди толстую тетрадь с конспектами, как щит. Вся она сегодня одна сплошная паника, от заломленных бровей до дрожащих пальцев.

— Ну что, девчонки, трусим? — хмыкнул Литвин Игорь, идя чуть впереди и озираясь с видом фронтового разведчика.

— Парни, может, вы как настоящие рыцари вперёд? — пропела наша мисс Вуз, Вероника, томно хлопая ресницами.

Она сегодня была особенно безупречна: волосы в идеальной укладке, губы в оттенке «экзамен сдан заранее», даже шпаргалки выглядывали из рукава, как бриллианты.

— Не-не, к Добряку первым уж увольте, — тут же отмахнулся Пашка. — Ну его, ваше рыцарство. Нам жизнь дорога.

Все заулыбались, но улыбки были нервными. Добрянский уже слыл не просто строгим он был легендой. Его «примеры» на доске напоминали криптограммы, а вопросы умели выбить стул из-под даже самого уверенного отличника.

Мы подошли к двери. Она была закрыта. Глухая, как судьба. Кто-то сглотнул.

— Ну что, у кого святой крест и последняя воля? — спросил кто-то сзади.

Молчание. Только страницы тетрадей шелестели, как прощальные письма.

— Может, просто уйдём? — шепнула Лера. — Ну его… Есть же пересдачи. Главное выжить.

— Лер, пересдача у Добряка, это не вторая попытка. Это вторая жизнь. С чистого листа. Снова весь семестр, — мрачно отозвался Литвин.

Дверь внезапно дёрнулась изнутри и скрипнула. Мы вздрогнули всем составом, будто нас окликнули по фамилиям. Из-за неё выглянул Добрянский. Без очков, но с тем самым выражением, от которого стекло леденеет в окнах.

— Заходите, — сказал он спокойно. Как будто не на экзамен звал, а на исповедь. — Начнём.

Вероника первой поправила волосы и, сделав над собой надрыв, сделала шаг вперёд.

— Мисс Вуз, значит… — усмехнулся он. — Ну, давайте посмотрим, что знает лицо факультета.

Мы столпились у дверей, словно перед краем обрыва.

— Если что — передай родителям, что я их любила, — буркнула Лера, перед тем как исчезнуть за дверью вслед за Вероникой.

Пашка перекрестился. Не в шутку.

Мы садились по одному, как в замедленной съёмке. Кто-то мямлил билет, кто-то зависал над задачами, кто-то прятал взгляд, как преступник в суде.

А Добрянский всё так же спокойно раздавал задания и взвешивал нас взглядами, как будто мы не студенты, а партии сомнительного товара.

Когда дошла моя очередь, руки чуть дрожали. Билет выпал с первого раза, как монета в автомате «Налог на прибыль организаций. Принципы исчисления и расчет»

Ну, здравствуй, роковая формула.

Я села. Точнее попыталась сесть так, чтобы не выдать дрожь в коленях и не уронить ручку, которая будто покрылась инеем. Сердце било в горле не в груди, не в ушах, в горле. Глотать было больно.

Добрянский посмотрел на меня поверх папки, в которой уже лежали чужие судьбы. Медленно снял очки, протёр стекло, словно собирался разглядеть меня по-настоящему.

— Ну, слушаю, — сказал он, спокойно, даже вежливо. Именно так хирурги говорят перед началом операции.

Я начала говорить. Слово за словом, цепляясь за то, что точно знала. Про объекты налогообложения. Про базу. Про ставку. Думала только об одном:говори уверенно, даже если внутри ты тряпка, даже если сейчас он тебя насквозь видит.

Он не перебивал. Только чуть кивал. Или поднимал бровь и тогда я спешно добавляла то, что могла забыть. Пыталась казаться спокойной. Кажется, даже получилось. Почти.

— Формула расчёта налога? — спросил он вдруг. Резко. Как выстрел.

Я замерла. На долю секунды. В голове туман. Что-то всплыло. Где-то между «доходами, уменьшенными на расходы» и черновиком в блокноте. Я выдала её, как выдыхала последнее тепло.

Добринский молча что-то отметил в ведомости. Пауза повисла такая, что хотелось её разрезать ножом.

— Ладно, — сказал он наконец. — Не самый плохой ответ. Четвёрка.

Четвёрка.

Чет-вёр-ка.

Я вышла из аудитории, как будто меня вытащили с того света. За дверью стояла Лера с круглыми глазами.

— Ну что?

— Четыре, — прошептала я.

И тут же она, Литвин, Пашка все рванули ко мне с объятиями, как будто я вернулась из экспедиции по выживанию.

— Сдала!

И всё вдруг показалось не таким страшным. Даже Добринский. Даже налоги. Даже эта чёртова формула. Потому что мы ещё здесь. Вместе.

И это было наше маленькое чудо.

Литвин театрально схватился за сердце:

— Всё, значит, не зря молились богам бухучёта. Она выжила! Мы можем жить!

Пашка фальшиво перекрестился:

— Один из нас вернулся. Значит, есть шанс. Значит, Добряк всё-таки человек, а не андроид, питающийся слезами студентов.

Лера прижала свою тетрадь ещё крепче:

— Я не хочу туда. Я не пойду. Пусть он сам выходит, ставит всем по списку и уходит в отпуск.

— У него отпуск начнётся после того, как мы сдадимся, — мрачно сказал кто-то сзади. — В прямом смысле.

Дверь скрипнула. Из аудитории вышла Вероника. Как всегда с прямой спиной и шагом королевы. Но по глазам было видно: внутри у неё только что закончился ураган. Она даже не улыбнулась впервые за всю сессию.

— Как? — спросила я.

— Три. — Она слабо махнула рукой. — Сказал: «Вы слишком уверены в себе, чтобы так слабо знать материал».

— Охренеть, — протянул Литвин. — Это же комплимент и оскорбление одновременно.

— Это философия Добряка, — пробормотала Лера. — Говорит так, чтобы ты сам не понял плакать тебе или гордиться.

— Следующий!— раздалось из аудитории.

Пашка, перекосившись, посмотрел на дверь.

— Ну, всё. Пошёл умирать.

— Ты справишься, — бодро сказала я, сама ещё не веря в свою сдачу. — Главное не называй его «дядя Олег», как в прошлый раз.

— Это было один раз! Я перепутал! — возмутился он. — И он сам похож на такого… строгого дядю.

— Строгий дядя, который сажает на пересдачу, — пробормотала Лера.

Пашка сделал глубокий вдох и исчез за дверью. Все затаили дыхание, как будто от этого зависел результат.

— Знаете… — тихо сказала Вероника. — А ведь это последний наш экзамен в этом семестре. И, может быть, вообще последний у него.

Мы все замолчали.

И правда.

Лето стояло на пороге, дышало жаром из открытых окон. Где-то впереди каникулы, свобода, южные города, ночные прогулки. Но сейчас только мы. Эта аудитория. И Добрянский.