Из-под ее замерзшей кожи пробивается тепло. Так привычно шалею от запаха, смешанного с дымом костра, втягиваю его, захлебываюсь, как будто это вода, а я не пил три дня. Запускаю пальцы в волосы, и пряди текут между ними, как струйки. Нахожу ее губы и окончательно схожу с ума от того, как они открываются навстречу мне.
И все на свете теряет смысл. Все — кроме нее. Все, что было… все, что будет… Ничего этого нет. Есть только сейчас — то мгновение, в котором мы рвемся навстречу друг другу. Рвемся так, как будто нас эти годы держали в цепях. Или мы сами себя держали и не пускали?
Не могу оторваться от нее, от мягких, чуть обветренных губ. Как будто отпущу — и она исчезнет, уже навсегда. От одной мысли становится так страшно, что сжимаю ее еще крепче. На бедрах останутся следы от пальцев, хотя… на моей заднице, наверно, тоже. И ты боишься, что я вдруг пропаду, испарюсь, растаю, как призрак? Не отпускай, держи меня крепче, слышишь?
Как же я жил без тебя, Сашка? Ненавидел, пытался забыть — и все равно скучал.
С сожалением отпускаю губы, соскальзываю по шее к груди, и соски туго сжимаются под языком. Обвожу по кругу, втягиваю, кусаю, а руки уже бегут по животу, гладят лобок, разводят бедра, которые, кажется, только и ждут этого нажима, чтобы распахнуться призывно. Пальцы входят легко и глубоко — туда, где так тепло, влажно, скользко. Ты ведь ждешь, да? Ты ведь хочешь? Ну скажи, хочешь?
Она дрожит — и теперь уже наверняка не от холода. Заставляю ее лечь на мох, мягкий, как перина, наклоняюсь, собираю языком горьковато-соленый сок, ловлю ее стоны. Поглядываю снизу вверх, встречаю взгляд из-под опущенных век. Ты же любишь смотреть, так смотри! И помоги мне, так горячо, когда наши пальцы встречаются в этой двойной ласке.
— Иди ко мне! — шепчет она, но я медлю.
Поддразниваю прикосновениями пальцев и языка — то легкими, едва ощутимыми, то тяжелыми, тягучими. Ее рваное судорожное дыхание еще сильнее заводит, сплетаясь с плеском волн, шепотом ветра в вершинах деревьев и потрескиванием поленьев в огне.
Помнишь, ты хотела оказаться на необитаемом острове? Ну вот, мы здесь. На много километров никого вокруг. Только звезды смотрят на нас и ночные птицы. А еще — наверно — озерные духи и та самая перебитая здесь, на Конике, белоглазая чудь.
Она уже не может ждать. Извивается, тянет к себе, обхватив вокруг спины ногами. Вхожу так, как она любит, — резко и глубоко. Ее дрожь колет кожу, передается мне. Каждым движением перетекаем друг в друга, как будто кровь становится общей. То ускоряю темп, то замедляю, впиваясь в ее губы, заставляя дышать со мной одним воздухом.
Из последних сил сдерживаю себя, дожидаясь ее, хотя уже совсем рядом, в секунде, в миллиметре, горячая распирающая судорога, похожая на извержение вулкана. Запрокинув голову, она изгибается с долгим грудным стоном, и в самый последний момент вспоминаю, что надо выйти.
Успел или нет? Кажется, успел — на ее бедре липкая теплая влага. Она лежит с закрытыми глазами, с той особой загадочной улыбкой, словно из другого мира. Опускаюсь рядом, обнимаю, жалея, что не могу обвить собою всю-всю, с ног до головы.
Вот так не замерзнешь. Я тебе не дам…
______________
*долго горящий, тлеющий костер из нескольких больших бревен
Глава 23
Александра
Я проснулась от холода и от назойливой комариной песни над ухом. Иван спал, уткнувшись мне в плечо. Ночью он несколько раз поднимался, подбрасывал поленьев и снова ложился, обнимая меня крепко, но к утру все-таки заснул: костер еле тлел. Солнце едва поднялось над водой, раскрасив ее золотисто-оранжевым, и тут же нырнуло в белесую дымку тумана. Трава вокруг поседела от холодной росы.
Осторожно выбравшись из-под руки, я встала. Ноги и шея затекли, везде, где только можно, набился проклятый мох. Желудок тихо скулил.
Послушай, начала я торг, давай ты сейчас не будешь ныть, ладно? Все равно нет ни таблеток, ни еды, ничего. Если выберемся отсюда, сядем на диету, пропьем курс. Я тебя даже на гастроскопию свожу, честно-честно.
Да, конечно, забурчал он переливисто, знаю я тебя, поедешь в Сочи и будешь аджику жрать.
Одежда на горячих камнях почти высохла. Еще бы часок — и была бы совсем сухая. Но я уже не стала ждать, натянула все.
Божечки, какой кайф! Хотя и воняет мерзко дымом. Надо адово вымокнуть, замерзнуть и провести ночь голой на ветру, чтобы понять это.
Угу… не хуже, чем трахнуться с мужиком, без которого тебя ломало почти три года. Потому что только с ним тебе по-настоящему хорошо. Только он знает тебя так, как не узнает больше никто и никогда.
Но если бы дело было лишь в этом…
Я посмотрела на спящего Ивана. Разбудить? Накрыла курткой, подкинула в костер несколько поленьев, под них — мха, чтобы побыстрее разгорелось. Оставшаяся в миске вода показалась ледяной, аж зубы заломило. Даже не посмотрела, откуда Иван ее принес. Вроде, куда-то за беседку ходил.
Именно там родник и нашелся. Я умылась, наполнила миску. Как бы воды согреть? А ведь даже видео смотрела, как из бересты котелок делают. Только ничего не запомнила. Разве могло в голову прийти, что вот такое может случиться?
Зашла в беседку, села на скамейку у стола, глядя на озеро. Тишина, только птицы пробуют голоса. Ветер свернулся в полный штиль. На воде ни единой морщинки, сливается с небом так, что островок — скала с тремя соснами — словно висит в воздухе. И я сама сейчас как этот островок… между прошлым и будущим.
Когда я думала о сексе с Иваном — и в тот вечер в бане, и потом, — казалось, что случись это, и обязательно будет мерзкое послевкусие, хуже похмелья. Но сейчас было как-то… странно. Так же тихо внутри, как и вокруг меня. Чем-то напоминало утро первого января. Такое же нереальное, на стыке старого и нового.
А еще накрыло горечью, как язык от разгрызенной вишневой косточки.
Что же мы сделали с собою? Зачем?
Показалось вдруг, что я лет на сто старше той глупой девчонки, которая считала себя такой тонкой, такой сложной… Прямо как экзистенциальный парадокс, гласящий, что психологически и эмоционально развитый человек может выстроить отношения с кем угодно, но, выйдя на этот уровень, теряет желание выстраивать отношения вообще. А на самом деле глупая девчонка Саша Лазутина была просто инфантильной дурочкой, жившей в волшебном царстве без проблем. И когда проблемы все-таки ее догнали, она сломалась, столкнувшись с первой же из них.
Да нет, мы оба были такими. Абсолютно одинаковыми. И никакие отношения не строили, а просто жили рядом, занимаясь тем, что нравится. Учеба, работа днем, улетный секс ночью. Мы не врастали друг в друга, не заполняли собою. Становились одним целым только телесно — но не душою.
Почему? Не хотели? Скорее, не умели, не знали как. Но даже не пытались учиться. Казалось, что все это должно появиться само, по волшебству. А если не появилось — значит, у нас все плохо.
А еще показалось, что за эти три с лишним недели я поняла и узнала Ивана лучше, чем за семь лет вместе. А ведь мы даже толком не разговаривали. Я просто попыталась… захотела и попыталась осмыслить все, что с нами произошло. Перебирала воспоминания, как четки, смотрела с одной стороны, с другой, думала… И многое видела совсем иначе. Словно ставила пометки маркером: вот тут была виновата я, тут он, а тут — оба.
И вдруг новым смыслом наполнились слова отца Рафаила.
«Можно начать что-то новое. Не обязательно вам двоим. Может, и с другими. Но пока не отпустите друг друга, не поймете и не простите, и с другими ничего не выйдет. Так и будете возвращаться в прошлое — и умом, и страстями».
Я хотела этого — понять и простить. Даже если это означало расстаться навсегда. Сбросить груз вины, обиды, разочарования, взлететь в это серое небо, как чайка.
Отпустить…
Потому что я не представляла, как можно вернуться домой — вдвоем! — и жить дальше, будто ничего не произошло. И как жить по-другому, тоже не представляла.
