Сирена и Оракул (СИ) - Горожанкин Владимир

Я сделал глоток. Напиток обжег горло, но потом разлился теплом по телу, немного снимая ледяные тиски страха и отвращения. Мы помолчали.

— Послушай, Арти — начал Хендерсон тихо, но настойчиво — то, что случилось с Картер и Дэвисом — это ужасно. И это…вероятно, последствия. Грязные, кровавые последствия нашей работы. Но уходить сейчас — это не выход. Ты нужен здесь. Ты нужен ей.

— Я не понимаю — я покачал головой — Сирена…она же железная леди. Она сама кого угодно съест и не подавится. Ей никто не нужен.

Хендерсон посмотрел на меня долгим, понимающим взглядом.

— Она такой притворяется, Арти. Она всегда такой притворялась. И ей всегда нужно было крепкое плечо рядом. Кто-то, кто…видит больше, чем просто фасад — он отпил еще бурбона — да, Сирена — циничная, грубая, властно-доминантная стерва. Все так. Но проблема в том, что это лишь маска. Маска, которую она носила так долго, что она уже намертво срослась с ней. Настолько прочно, что она, боюсь, сама поверила, что она действительно такая. Что внутри нет ничего, кроме льда и стали.

Он наклонился вперед, его голос стал еще тише.

— Но ты…ты видишь больше, верно? Я это заметил с самого начала. Ты единственный, кто смотрит на нее не только со страхом или восхищением. Ты видишь проблески чего-то другого. И, возможно, ты единственный, кто может помочь ей эту маску если не сорвать, то хотя бы немного ослабить. Не дать ей окончательно превратиться в монстра, которого она так старательно изображает.

Он посмотрел на меня в упор.

— Без тебя, особенно сейчас, когда ставки так высоки, она может потерять последний запал человечности, который в ней еще теплится. Она замкнется окончательно. Пожалуйста, Арти. Не делай поспешных решений. Подумай.

Его слова были искренними, полными какой-то тихой, отцовской заботы. Он говорил о Сирене не как о гениальной журналистке или невыносимой начальнице, а как о человеке, которого он знал долгие годы, со всеми его трещинами и слабостями, скрытыми под броней.

Я смотрел на бланк увольнения, потом на Хендерсона, потом мысленно — на Сирену, работающую в своем кабинете. Маска, которая срослась с лицом. Крепкое плечо. Может ли он быть прав? Могу ли я действительно быть тем, кто…

Я медленно отодвинул стакан. Бурбон все еще горчил, но уже по-другому.

— Хорошо — сказал я тихо — я останусь — я взял бланк и скомкал его — спасибо, Джордж. За все.

Он ободряюще кивнул, в его глазах мелькнуло облегчение.

— Вот и правильно, сынок. Вот и правильно.

Прошло несколько дней. Пыль от скандала с Прайсом и «Фениксом» медленно оседала, превращаясь из газетной сенсации в строчку в политической хронике. Мэр Финч, как и предсказывала Сирена, не удержался — его отставка была тихой и быстрой, словно ампутация гангренозной конечности, которую все хотели поскорее забыть. Редакция «Оракула» еще купалась в лучах славы, но первоначальный восторг сменился более деловой атмосферой. Победа была одержана, пора было двигаться дальше.

И Сирена двигалась. О, еще как. На этой неделе ей вручили очередную престижную цацку — «Золотого Грифона за журналистскую доблесть и бескомпромиссность». Церемония была пафосной, с речами о свободе слова и четвертой власти. Сирена принимала награду с той же едва заметной ироничной усмешкой, с какой слушала поздравления в редакции после публикации. На ней снова был безупречный костюм, в руке — статуэтка грифона, которую она держала так, будто это был просто еще один предмет интерьера для ее стерильного кабинета. Она была на абсолютном пике. Королева расследований, гроза коррупционеров, икона профессии.

Но я видел то, чего, казалось, не замечали другие, ослепленные ее блеском. За фасадом триумфатора, за стальной уверенностью и саркастичными репликами зияла пустота. Я научился это видеть — в том, как ее глаза на долю секунды становились стеклянными, когда она думала, что на нее не смотрят, в том, как ее пальцы нервно теребили край рукава пиджака, в почти неощутимой вибрации одиночества, исходившей от нее, когда она оставалась одна в своем кабинете поздно вечером. Ее победа казалась пирровой. Да, враги были повержены, но какой ценой?

Смерть Эмили Картер и Уолтера Дэвиса бросили густую тень на наше расследование. Официально их дела не были связаны с нашей публикацией, полиция бормотала что-то невнятное про бытовые причины и личные проблемы. Но я знал, и Сирена знала, и, думаю, Хендерсон тоже догадывался. Это были «хвосты», которые кто-то очень влиятельный и безжалостный подчищал. И наши методы, методы Сирены, которые привели к этой победе, вызвали волну перешептываний и осуждения в профессиональном сообществе. Никто не говорил открыто — боялись ее влияния и репутации — но я чувствовал это в косых взглядах, в слишком формальных поздравлениях, в том, как коллеги старались поскорее закончить разговор с ней. Ее откровенно боялись, ей завидовали, но ее не уважали так, как раньше. Единственным, кто стоял за нее горой, был Хендерсон. Я несколько раз слышал, как он яростно отбивал нападки на планерках, защищая ее право на любые методы ради истины, прикрывая ее своей репутацией и авторитетом. Старый друг, верный до конца.

Я и сам чувствовал себя опустошенным. Повышение до репортера, имя рядом с ее именем на титульном листе — все это потеряло вкус. Я чувствовал себя использованным. Инструментом в ее руках. «Полезным щенком», как она выразилась. Щенок выполнил команду, получил свою косточку в виде должности, но что дальше? Радости не было, только глухая усталость и неприятный осадок. Образ мертвой Эмили и пропавшего Дэвиса стоял перед глазами. Было ли оно того стоило?

Наши отношения с Сиреной зашли в мертвый тупик. Та странная, электрическая связь, которая возникла между нами во время расследования, оборвалась в ночь публикации. Секс прекратился. Резко, без объяснений. Словно она просто переключила тумблер внутри себя. Осталась только работа. Сухие приказы, редкие планерки, напряженное молчание в лифте. Она снова воздвигла стену между нами, еще более высокую и холодную, чем прежде. Иногда мне казалось, что она избегает смотреть мне в глаза. Может, ей тоже было не по себе от того, что случилось с Эмили и Дэвисом? Или она просто списала меня со счетов, как выполнившего свою функцию оперативника?

Я не знал. Я остался, послушав Хендерсона, но теперь не понимал, зачем. Наблюдать за ее медленным саморазрушением под маской успеха? Быть тем «крепким плечом», о котором говорил старик? Но как им быть, если она сама отталкивает меня ледяным презрением? Я смотрел на нее, получающую своего «Золотого Грифона», окруженную вспышками фотокамер, и видел самого одинокого человека в мире. И рядом с ней я чувствовал себя точно так же. Мы оба были на пике, но этот пик оказался холодной, безжизненной вершиной. Что делать дальше? Я понятия не имел.

Терпение лопнуло через несколько дней после церемонии вручения «Золотого Грифона». Наблюдать за тем, как Сирена виртуозно играет роль несокрушимой королевы журналистики, зная, какая пустота скрывается за этим фасадом, становилось невыносимо. Видеть ее отстраненность, чувствовать ледяную стену, выросшую между нами там, где еще недавно бушевало пламя — все это давило на грудь свинцовой плитой. А главное — я должен был знать. Должен был услышать от нее, что, черт возьми, происходит. Почему она снова держит меня на расстоянии вытянутой руки, словно я заразный? Почему после всего, что было — не только расследования, но и нас — она ведет себя так, будто я просто…очередной подчиненный?

Я подкараулил ее поздно вечером, когда большинство сотрудников уже разошлись. Свет горел только в ее кабинете и у Хендерсона. Я постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Она сидела за столом, склонившись над какими-то документами, но я знал, что она заметила меня еще до того, как я открыл дверь. У нее был радар на мое присутствие.

Она медленно подняла голову. Взгляд был усталым, но острым, как всегда. Ни тени удивления. Скорее, легкое раздражение, что ее потревожили.