Развод. Цена искупления (СИ) - Гранина Анна

Я сглатываю, возвращаюсь к эскизам, но буквы плывут перед глазами. Работа успокаивает, но не сегодня. Мысли о Роме, о Максиме, о себе — они тянут назад, в эту яму, из которой я пытаюсь выбраться.

Я смотрю в окно — серое небо давит на город, как моё прошлое на меня. Надо уехать. К Роме. Начать заново. Найду управляющего, передам ателье, и всё. Свобода. Если она вообще возможна после всего.

Глава 48.

Максим.

Офис встречает меня привычным холодом — свет ламп, запах кофе, гул и суета. Я сижу за столом, сжимая ручку так, что пальцы белеют. Прошло несколько дней с тех пор, как Алису забрали, но её безумный смех всё ещё звенит в ушах, как эхо, от которого не избавиться. Она разрушила всё — мою семью, мою жизнь. И я не успокоюсь, пока не вытрясу из неё правду, пока не раздавлю её, как она раздавила меня.

Мне тошно везде.

И единственное, что держит меня на плаву это знание что у Вики и Ромы все относительно хорошо.

Я, словно сталкер, слежу за своей женой. Да, пусть перед законом мы больше не муж и жена. Для меня она останется женой до конца. Это место только ее. Вечером после работы я еду во двор нашей старой квартиры. Удивительно, что она не съехала в новую. Запрокидываю голову, закуриваю и безотрывно смотрю на желтый свет, что лется с седьмого этажа. И представляю чем она занята. Читает, готовит ужин, у нее тихо играет музыка? Или… плачет.

И пиздец. Пачки сигарет как не бывало. До блевоты курю и курю.

Дверь открывается, входит Сергей чеканной походкой и, с непроницаемым, как всегда лицом. Даже если вокруг будет твориться пиздец мирового масштаба, ни один мускул на его лице не дрогнет.

Он садится напротив, кладёт блокнот на стол. Я не даю ему заговорить первым.

— Что с ней? — голос мой режет воздух. — Вытрясли что-нибудь?

Сергей выдыхает, открывает блокнот.

— Допросили вчера, — начинает он, голос ровный, но осторожный. — Она не в себе, Максим Сергеевич. Бормочет про любовь, про Дарью, но вчера выдала кое-что новое. Упомянула нового человека - «тетку». Сказала: «Тетя знала, что делать». Имя не назвала, замкнулась. Мы давим, но она то плачет, то смеётся. Сломанная совсем.

Я наклоняюсь вперёд, гнев вскипает, горячий и тяжёлый.

— Тетка? — цежу я. — Какая тетка? Дарья была одна, я знал её семью. Выясняй, кто это. И где она взяла препараты. Мне нужно имя, Сергей. И быстро.

— Уже копаем, — отвечает он, делая пометку. — Проверяем её связи, старые контакты Дарьи. Если эта «тетка» реальна, найдём. Но Алиса крепко держит рот на замке. Говорит только про вас — что вы её любите, что она вас спасла. Бред полный.

— Спасла? — я сжимаю кулаки, голос дрожит от ярости. — Она травила меня, как крысу! Месяц сыпала мне дрянь в кофе, в еду, пока я не потерял всё! Она не выйдет, пока я не узнаю, кто за этим стоит. Ускорь анализы. Неделя — слишком долго. И подключай мозгоправов.

Сергей кивает, смотрит мне в глаза.

— Поговорил с клиникой. Сказали, можно за три дня, но дорого. Очень дорого. Уже все оформил

— Плевать на деньги, — рычу я. — Пусть делают. Я хочу знать, что она мне подсыпала. И найди эту «тетку». Если она псих, как Алиса, я их обеих закопаю.

— Сделаем, — говорит он, закрывая блокнот. — Ещё что-то?

— Держи её под замком, — голос мой становится ледяным. — И шевелись. Время не ждёт. И, блядь, – растираю ноющие виски, – под твой контроль и айтишников - пресса. Пронюхают, суки про развод и скандал. Все чистить и удалять, карать так как никогда не делали.

Он встаёт, уходит, и дверь закрывается с тихим щелчком. Я остаюсь один, и тишина впивается в меня, как нож. Алиса. Её безумные глаза, её крики: «Ты мой, я же Даша». Она больная тварь, но это не оправдание. Она разрушила мою семью, и я уничтожу её. Но гнев — это только поверхность. Под ним — боль, что режет грудь, что не даёт дышать.

Птичка. Её лицо всплывает перед глазами — её слёзы в суде, её дрожь той ночью, когда я держал её в последний раз. Прощалась…

Я люблю её. Люблю больше жизни.

Я встаю, подхожу к окну. Серое небо давит на город, как моя вина на меня. День заканчивается, и я еду в свою новую берлогу — тесную, пустую, чужую. Только по пути сворачиваю в старый двор, что был нам домом десять лет. Седьмой этаж, но без светящихся окон. Где же ты, Птичка моя, летаешь?

Глава 49.

Вика.

День в ателье тянется бесконечно, и к вечеру я чувствую, как усталость и головная боль сжимают меня в тиски. Я выхожу из мастерской, закрываю дверь, и холодный воздух бьёт в лицо, но не освежает. Ехать домой не хочу — там тишина, пустота и тени той ночи с Максимом, что всё ещё жгут меня изнутри. Я стою на тротуаре, сжимаю сумку, и понимаю — ещё одна ночь в одиночестве меня добьёт. Достаю телефон, набираю Олю. Она отвечает после второго гудка, голос бодрый, как всегда.

— Вик, привет! Ты где?

— Привет, — говорю я, голос дрожит от усталости. — Только вышла с работы. Не хочу домой. Можно к тебе?

— Да ты что, конечно! — восклицает она. — Приезжай, я как раз домой собираюсь. Привезу вкусняшек, посидим. Давай, жду.

Я кладу трубку, сажусь в машину, и дорога к Оле становится спасением. Её квартира — в получасе езды, уютное гнездышко с тёплым светом и запахом её духов.

Когда я вхожу, она уже открывает дверь, в одной руке бутылка вина, в другой бокал.

— Ну что, подруга, совсем тебя работа заебала? — говорит она, её резкий голос звучит почти ласково. — Проходи.

Я снимаю пальто, сажусь на диван в её гостиной. Оля раскладывает еду на журнальном столике — коробочки с горячим ризотто, булочки с трюфелем, что-то с пряным соусом. Запах заполняет комнату, и я невольно расслабляюсь. Она открывает вино, наливает себе в бокал, а мне суёт кружку с чаем.

— Пей чай, — командует она, заметив, как я морщусь. — Вижу, что голова трещит. Вино тебе сейчас только хуже сделает.

— Спасибо, — шепчу я, грея руки о кружку. Она права — головная боль стучит в висках, и алкоголь меня бы добил.

— Ешь, — говорит она, пододвигая мне тарелку с ризотто. — Не спорь. Ты небось неделю на кофе живёшь, а выглядишь, как призрак.

Я беру ложку, пробую — тёплое, сливочное, и желудок отзывается, напоминая, как давно я не ела нормально. Оля смотрит на меня, отпивает вино, прищуривается.

— Ну, колись, — говорит она, откусывая булочку. — Что у тебя творится? И не ври, я же вижу.

Я сжимаю ложку, смотрю в кружку. Стыд жжёт горло, но Оля — единственная, кому я могу это сказать.

— Я спала с ним, — шепчу я, голос дрожит. — С Максимом. В ночь после развода. Напилась и… сорвалась.

Она замирает, бокал повисает в воздухе. Потом выдыхает, качает головой.

— Ну, ты даёшь, Вик, — голос её мягчеет, но резкость всё ещё сквозит. — И что? Теперь себя грызёшь?

— Мне мерзко, Оля, — говорю я, слёзы подступают. — После всего, что он сделал, я позволила ему… Я ненавижу себя.

Она ставит бокал, садится ближе, кладёт руку мне на плечо.

— Слушай сюда, — говорит она, голос твёрдый, но тёплый. — Я через это прошла, помнишь? Мой развод — тот ещё пиздец был. И я тоже “падала”, напивалась, цеплялась за бывшего, как дура. Это не конец, Вик. Ты живая, ты человек. И ты справишься.

Я шмыгаю носом, смотрю на неё. Её глаза — как опора, держат меня.

— Он сломал всё, — шепчу я. — А я ещё хуже сделала.

— Да пошёл он нахуй, этот твой Максим! — Оля вспыхивает, голос режет воздух. — Сука, мразь, козёл ебаный! Двадцать лет тебе мозги ебал, а потом с этой шлюхой Алиской замутил! А она — тварь конченая, ненормальная сучка! Ты видела её взгляд? Я замечала — странный, пустой, как у психопатки, когда никто не смотрел. Думала, показалось, а оказалось — нет. Она влезла в твою семью и всё разъебала! Они оба, бляди, друг друга стоят!

Я невольно улыбаюсь сквозь слёзы. Оля и её язык — резкий, как нож, но сейчас он лечит. Её слова про Алису цепляют — я тоже видела этот взгляд, но гнала мысли прочь. Теперь всё сходится.