Сирена и Оракул (СИ) - Горожанкин Владимир

Она замерла, глядя на меня сквозь пелену виски и слез. Ее губы дрогнули.

— Ты тоже…покопался в моей — прошептала она едва слышно — я думала…я думала, что смогу это контролировать. Что поиграю, «усовершенствую» и выброшу, как ты сказал. Как делала всегда — она медленно подошла ко мне, останавливаясь совсем близко. Запах виски и ее духов окутал меня — а вместо этого…мне грустно. Понимаешь? Не злость, не раздражение, не триумф. Просто…грустно от мысли, что ты уйдешь — она подняла руку и почти невесомо коснулась моей щеки. Ее пальцы были холодными — тебе не нужно такое чудовище, Арти. Ты заслуживаешь…света. Тепла. Не этой вечной темноты и яда, которым я пропитана.

Она отняла руку и сделала шаг назад, ее лицо снова стало жестким, решительным.

— Завтра утром ты будешь уволен. Я скажу Хендерсону. Он сделает все чисто. Получишь хорошее выходное пособие. Рекомендации. Уйдешь героем, не замаравшим рук — она говорила быстро, почти отчаянно, словно боясь передумать — это будет правильно. Для тебя.

Мир качнулся. Уволен. Она снова пыталась решить все за меня, отрезать меня, «защитить» своим разрушительным способом. И тогда я понял, что слова кончились. Что логика, убеждения, жалость — все это разбивается о ее броню, построенную годами боли. Осталось только одно. Последний довод. Тяжелая артиллерия, как сказала бы она сама.

Я посмотрел ей прямо в глаза, в самую глубину ее расширенных зрачков, где все еще плескались боль и страх.

— Я люблю тебя, Сирена — сказал я. Тихо, но отчетливо. Каждое слово было правдой, выстраданной, неожиданной даже для меня самого, но абсолютно неоспоримой в этот момент.

Она замерла, словно ее ударили. Ее лицо вытянулось, глаза широко распахнулись, в них плеснулось абсолютное, оглушающее изумление. Она несколько раз моргнула, словно пытаясь смахнуть наваждение. Губы приоткрылись, но не издали ни звука. Она смотрела на меня так, будто я только что заговорил на марсианском языке или превратился в розового слона. Весь ее контроль, вся ее броня, весь ее цинизм — все это рассыпалось в прах за одно мгновение.

— Что? — наконец выдохнула она. Голос был слабым, растерянным шепотом, какого я никогда у нее не слышал — что ты…сказал? Повтори.

Я смотрел в ее пораженные, широко раскрытые глаза, в которых плескалось неверие, смешанное со страхом и чем-то еще, чему я не мог подобрать названия. Маска спала окончательно, и под ней была не просто раненая женщина, а кто-то совершенно потерянный, оглушенный моими словами так, словно они были не признанием, а ударом.

— Я сказал, что люблю тебя, Сирена — повторил я, стараясь, чтобы голос звучал твердо, уверенно, не оставляя места для сомнений. Я не отводил взгляда, впиваясь в ее зрачки, пытаясь передать ей всю ту странную, мучительную, но неоспоримую правду, что вдруг стала ясна мне самому в этом прокуренном кабинете, пахнущем дорогим виски и ее отчаянием.

— Люблю — повторил я еще тише, но настойчивее — несмотря на…или, может быть, даже благодаря всему.

Я сделал шаг к ней, сокращая расстояние, которое она так отчаянно пыталась снова выстроить между нами.

— Помнишь нашу первую встречу? Ту подсобку? — Ее глаза метнулись в сторону, она явно помнила — ты тогда сказала, что секс — это просто функция, способ сбросить напряжение. Инструмент. И знаешь, что? Ты была права. Ты использовала его как инструмент. Чтобы шокировать меня, подчинить, показать, кто здесь главный — я видел, как она напряглась, ожидая упрека. Но я продолжил — но это было…по-своему честно. Ты не лгала, не притворялась. Ты показала мне часть своей правды. Своей силы. И своей боли. Уже тогда я почувствовал, что за этой агрессией что-то скрывается. А твои «уроки»? Твой вечный контроль? — я невесело усмехнулся — ты думала, что делаешь из меня свое оружие, свою марионетку. «Мир — дерьмовое место, Морган, привыкай». «Справедливость — сказка для детей». «Эмоции — слабость». Ты вбивала мне это в голову, пытаясь сделать таким же циником, как ты сама. Чтобы я выжил в твоем мире. И я почти поверил — я покачал головой — ты говоришь, что стремишься к тотальному контролю, потому что это твоя суть? Я внимательно посмотрел на нее, вспоминая анализ Хендерсона, ее собственные слова о Харрингтона, и то, что я видел сейчас в ее глазах.

— Нет, Сирена. Ты стремишься к контролю, потому что до смерти боишься его снова потерять. Боишься той боли, того бессилия, которое испытала когда-то. Твой цинизм — это броня, которую ты надела, когда мир разбил твою веру в справедливость. Твоя сексуальная агрессия — это способ держать дистанцию, оставаться главной, не показывать уязвимость, которую ты считаешь смертным приговором.

Я видел, как ее дыхание стало прерывистым, как она сжала кулаки. Она хотела возразить, съязвить, снова спрятаться за сарказмом, но слова застревали у нее в горле.

— Ты думаешь, я не видел твоих масок? — продолжил я, подходя еще ближе — блестящая, безжалостная журналистка. Холодная доминантная любовница. Расчетливая светская львица. Я видел их все. Но я видел и другое. Я видел твой страх, когда упоминал Харрингтона. Я видел твою растерянность после погони, когда ты говорила про «затыкание дыр». Я видел твою настоящую боль сегодня вечером. Ты можешь сколько угодно называть себя чудовищем, Сирена. Можешь говорить, что от тебя одни проблемы. Что ты затягиваешь все хорошее в черную дыру — я сделал паузу, заглядывая ей в душу — но я вижу не чудовище. Я вижу женщину, которая отчаянно борется со своими демонами. Женщину, которая способна на невероятную силу и острый ум, но прячет под ними глубокую рану. Женщину, которая своей изломанной, жестокой заботой пыталась меня защитить…даже от самой себя. И эту женщину…со всеми ее трещинами, шрамами, загонами и непробиваемой, казалось бы, броней…я люблю.

И тут она сломалась. Не криком, не истерикой. Тихо, почти беззвучно. Крупные, тяжелые слезы просто покатились по ее щекам, одна за другой, оставляя темные дорожки на бледной коже. Она не пыталась их утереть, не отворачивалась. Она просто стояла передо мной, дрожа всем телом, и плакала — искренне, горько, с каким-то детским, безнадежным отчаянием. Вся ее сила, весь ее контроль, весь ее сарказм — все исчезло, смытое этими слезами. Осталась только чистая, незащищенная боль.

Я шагнул вперед и осторожно привлек ее к себе, обнимая так, как обнимал несколько минут назад, но теперь это было иначе. Она не просто замерла, она подалась вперед, уткнулась лицом мне в грудь, и ее плечи затряслись от сдерживаемых рыданий. Я чувствовал ее слезы сквозь тонкую ткань рубашки. Я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя хрупкость ее тела под своей рукой.

— Я ведь только твой, забыла? — прошептал я ей в макушку, повторяя ее собственные слова, сказанные когда-то с совершенно иным смыслом, в другой жизни — твой. Со всем этим. Я никуда не уйду.

Она лишь сильнее вжалась в меня, и ее тихие рыдания были единственным звуком в огромном, пустом кабинете, где только что рухнули все стены.

Я держал ее, пока дрожь не утихла, пока прерывистое дыхание не стало ровнее. Она медленно отстранилась, вытирая слезы тыльной стороной ладони — жест резкий, почти злой, словно она сердилась на саму себя за эту слабость. Но глаза ее смотрели иначе — устало, опустошенно, но уже без той ледяной брони. Она внимательно изучала мое лицо, словно видела впервые.

— Значит…любишь… — проговорила она тихо, слово прозвучало непривычно, почти чужеродно на ее губах. В голосе слышался отголосок прежнего сарказма, но очень слабый, как эхо — и что теперь, Морган? Будешь писать мне стихи? Носить кофе в постель и спрашивать, как прошел мой день по уничтожению чьей-нибудь репутации?

Я улыбнулся. Вот она, моя Сирена, даже после слез пытается уколоть.

— Кофе — возможно. Стихи — вряд ли. А вот спрашивать, как прошел твой день — обязательно — я взял ее руку, холодные пальцы чуть дрогнули в моей ладони, но она не отняла ее — я хочу, чтобы мы были вместе, Сирена. По-настоящему — я посмотрел ей в глаза, стараясь донести серьезность своих намерений — чтобы мы встречались. Как парень и девушка.