Ему предстоит выбор: либо тихо признать, что ресторан - супружняя собственность, к которой он не имеет никакого отношения и всячески от нас откреститься, либо начать публично делить разваливающийся бизнес – историческое здание с трещиной по фасаду, скандалом в прессе и кишечной палочкой в анамнезе. Деньги или репутация. И если первое папа просто любит, то второе… свою безупречную репутацию он ставит превыше всего.
Дверь скрипит.
- Тимофей Владленович, ну когда ты наконец... - в палату заходит Клавдия Владимировна, моя любимая санитарочка, и замирает, увидев мой довольный вид.
- Ах, хулиган! - краснеет она, но глаза смеются. - Опять что-то удумал!
- Я? Никогда! - прикладываю руку к сердцу. - Просто радуюсь вашему обществу.
- Ой, да брось! - машет она тряпочкой, но улыбка расползается по морщинистому лицу. - Тебе б только языком чесать...
- А что еще мне здесь делать? - подмигиваю я и ловко целую ее руку. - Разве что мечтать о нашем следующем свидании.
Клавдия Владимировна хихикает, как девчонка, но вдруг застывает, первой заметив постороннего. Смотрю туда же, куда и старушка и вижу фигуру отца.
Глаза бешеные, ноздри раздуты, кажется, из них вот-вот повалит пар.
- Вон! - рычит он, указывая на дверь.
Клавдия Владимировна вздрагивает, но я быстро беру ситуацию под свой контроль. Хочу вскачить с кушетки, но вместо этого неуклюже скатываюсь вниз. Кое-как встаю на ноги.
- Пап, ну что за манеры! - качаю головой. - Ты же в приличном обществе.
- Я сказал, вон!
- Сейчас, сейчас, - суетится перепуганная, бледная как бумага Клавдия Владимировна.
Я встаю между ними.
- Ягодка моя, простите, но вам лучше уйти. – поворачиваю ее за тонкие плечи в сторону выхода. - Обещаю, к следующему нашему свиданию выгнать этого злодея!
Старушка с сомнением оглядывает папу. Потом смотрит на меня. Тяжело вздыхает, но уходит, оставив меня с родителем наедине.
Ну и ладно. Убивать меня при свидетелях, Казанский не станет. А вздумает орать… так это даже лучше.
Я ложусь обратно и улыбаюсь, откинувшись на подушки.
- Мог бы принести апельсины. Или сушки. После отравления сушки самое то.
Отец не считает нужным ответить, даже не смотрит в мою сторону. Он проходит к окну, закрывает его. Хлопает так, что стекла в раме дребезжат, с грохотом придвигает стул и плюхается на него – резко, тяжело. Будто пытается продавить весом пол. Казанский кажется огромным в этой маленькой больничной палате. И таким неуместным.
Я спокойно наблюдаю, как его ярость сходит на нет. Видно, как дыхание выравнивается, пальцы разжимаются, взгляд из мутного возвращает привычный серый цвет.
- Ты спугнул мою подружку, - наконец нарушаю молчание. Ненавижу, когда молчат. Вот так - напоказ.
- Эта старуха твоя подруга?! - папа морщит нос.
- А что? Ее тоже хочешь у меня увести?
Казанский корчится, словно от внезапного приступа радикулита.
- Я никого у тебя не уводил, - сквозь зубы произносит он. - Лена никогда не была твоей. Я бы в жизни не... - он резко обрывается, делает глубокий вдох. - Я тебе не враг, Тимофей. Неужели ты не понимаешь? Я твой отец. Самый близкий тебе человек.
- И именно поэтому пришел меня проведать? - подчеркнуто сладко улыбаюсь в ответ.
- Именно, - бросает он, но отводит глаза в сторону, поймав мой насмешливый взгляд. Ну да, я уже большой, обмануть как в детстве не получится. - Просто... хочу попросить тебя перестать делать это.
- Делать что?
- Вредить мне.
- Зачем бы мне тебе вредить? - развожу руками. - Ты и сам отлично с этим справляешься!
Папа громко вздыхает. Не потому что трудно. А потому что нужно тянуть время. Видно, как он мысленно перебирает слова, будто актер перед ответственным монологом. Его лицо приобретает одухотворенное выражение.
- Тимофей, - начинает он, - я жертва в этой чудовищной истории. За что ты наказываешь меня? За ошибку? Или за то, что я впервые в жизни разрешил себе быть счастливым? - Он кладет руку на грудь. - Я полюбил женщину. Я честно сказал обо всем жене. Я ушел. И теперь хочу развестись и поделить все по закону, а не так, как вздумалось Карине.
Он все говорит, а я вдруг понимаю, что не смогу сдержаться. Смех вырывается из меня, как шампанское из перегретой бутылки. Я хватаюсь за живот, слезы катятся по щекам.
- Пап... - всхлипываю я, вытирая глаза, - ну нашел, кому лапшу на уши вешать! Я тебе не Янка с Полиной, которых можно сказкой об "истинной любви" развести.
За секунду папочкино лицо меняет выражение и приобретает нездоровый пунцовый оттенок. Конечно, у нас было не принято перечить вот так – откровенно и с издевкой. Папа привык, что дети с ним или соглашаются, лишь бы не спорить, или восхищаются, как близняшки. Тут у меня ноль претензий. Они девчонки, и потом маленькие, и потом глупые, им эти восхищения по жизни не мешают. А вот я молчать устал.
Вижу, как отец бесится. Он вскакивает, неуклюже толкая ногой стул под собой. Тот с грохотом падает на пол. Надеюсь, этого шума хватит, чтобы вызвать интерес Лёвы? Должен же он прийти посмотреть, что происходит у друга в палате? А если при этом он не забудет включить камеру телефона, ууу, будет шикарно!
- Ты... - начинает Казанский, но я резко перебиваю:
- Давай начистоту, пап. Ты не жертва. Ты просто попался. И теперь пытаешься выкрутиться, как всегда - красивыми словами и напускным благородством. Но со мной этот номер не пройдет.
Интересно, в периоды задумчивости у меня такое же тупое выражение лица, как у родителя? Надеюсь, что нет. Надеюсь, этим я все-таки пошел в маман. Жаль, что не в Карину, где-то очень крупно ошибся аист, когда подкинул меня к вот этим… Нарциссу и махровой эгоистке.
Отца мне даже не жаль. Сейчас он просто смешон. В своей попытке меня разжалобить и раздобрить. Мне не 15. И я не инфантильная девочка, которая начиталась красивых книг про любовь, так что не выйдет.
