Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Переходя к рассмотрению развития духовной основы средневекового общества, церкви, необходимо подчеркнуть, что постичь её роль, глядя на неё главным образом с институциональной точки зрения, нельзя. Институциональная организация церкви (экклезиология) являлась в первую очередь выражением её теологии, и нам следует предельно серьёзно отнестись к принципам этой теологии, если мы хотим понять её влияние на мирскую сферу [30].

Господствующая в дискурсе социальной науки мода, однако, сильно осложняет задачу. Здесь всё ещё сильно влияние марксизма, который низводит религию до надстройки, чистой «идеологии», опиума для народа, предназначенного для того, чтобы обманом заставить массы смиренно повиноваться эксплуататорскому государству. Недалеко от него ушёл и структурный функционализм, трактующий религию просто как «систему неэмпирических верований», которая даёт «ценностные ориентации», призванные «смазывать» сложные механизмы социальной системы [31].

Воспользуемся снова словами Вебера: все религии не похожи друг на друга, и в зависимости от их доктринального содержания существенно различается их социальное воздействие. Есть религии без трансцендентности (т.е., в сущности, без Бога): конфуцианство, буддизм, синтоизм [32]; лучше всего их, пожалуй, характеризует западный термин «естественная религия». Есть древние политеистические религии (например, индуизм), конвергирующие в универсалистский субстрат бытия, который, однако, также не является трансцендентным. Эта теология взаимодействует с кастовой системой общества благодаря вере в переселение душ — доктрине, делающей статус человека в жизни явлением преходящим, а потому несущественным [33]. Существуют и религии, требующие человеческих жертвоприношений (скажем, верования индейцев Мезоамерики — ацтеков и майя), — несомненно, имеющие весьма специфические социальные последствия. И наконец, есть ближневосточные монотеистические религии (иудаизм, христианство и ислам), которые такими разными, но исторически мыслящими философами, как Гегель и Конт, рассматриваются как высшая форма духовности, поскольку представляют собой веру в абстрактного, трансцендентного и всемогущего Бога.

Помимо общей ключевой идеи три последние религии имеют значительные расхождения в доктринах, институтах и обрядовой практике. Взять хотя бы духовенство: раввины — это учителя, улемы — толкователи Корана, а священники — служители господни, совершающие таинства, которые должны даровать каждому верующему искупление личных грехов и вечное спасение. Короче говоря, священник является наделённым божественной властью посредником между Богом и своей паствой. Ещё одна особенность христианского монотеизма — догмат о Троице, который не раз давал противникам Христианства повод говорить о его скрытом политеизме. Однако для Христиан триединая природа Бога представляет собой неминуемое следствие фундаментального догмата их веры: воплощения божественного логоса в Иисусе, Сыне Божием. Только благодаря этому стало возможно его распятие и воскресение во искупление грехов человечества. А поскольку Бог никогда не оставляет церковь, то его третьим воплощением является Святой Дух, который направляет и хранит «мистическое тело» верующих до Страшного Суда [34].

Современному сознанию эти доктринальные хитросплетения могут казаться невразумительными до полной бессмыслицы — если их вообще не считают суеверными фантазиями, разжигающими в единой семье человечества нетерпимость и братоубийственную вражду. Конечно, в течение столетий непреклонный монотеизм имел достаточно негативных последствий. Но всё же это не единственные его последствия, о чём свидетельствует хотя бы экскурсия по маршруту путеводителя Мишлен по уцелевшим белостенным церквям Галлии. Парящие своды и светлые окна Шартра и Сент-Шапель, по сути, представляют собой теологические декларации в камне и стекле. Они несут послание, выведенное аббатом Сугерием из мистических произведений Псевдо-Дионисия Ареопагита: Бог есть свет, источник всего сущего и конечная цель бытия, к которой однажды придёт человечество [35]. Время, кстати, покажет, что такое мировоззрение невозможно адекватно отобразить с помощью афинских дорических колонн или римских куполов времён Августа, — примерами тому служат рационалистические храмы XVIII в. в Париже — церковь Мадлен и Пантеон. Последний сегодня переименован в Храм Республики, что весьма ему подходит.

С нашей точки зрения, впрочем, самый важный вклад в уникальный характер Европы христианская теология сделала не в сфере искусства, а в области экклезиологии. Ибо эта теология вызывала в миру отголоски, которые на современном языке назывались бы социально-политическими, но, учитывая их религиозную формулировку, действовали весьма несовременными путями. Поэтому неверно говорить, что спор об инвеституре был всего лишь борьбой за политическую власть, а ересь в действительности представляла собой социальный протест. Теология — не просто незрелая форма политики. Она трактует проблемы веры, которые касаются неизбежных, но не имеющих рациональных ответов «великих вопросов» о бытии и его смысле.

Вероятно, наилучшим образом теологическую основу средневековой цивилизации сформулировал коллега Вебера, который больше, чем он, занимался социологией религии, — лютеранский богослов и социальный критик Эрнст Трёльч: «Исторический Богочеловек, соединяющий в своём лице оба начала — человеческое и Божественное, основал церковь как отражение самого себя, как Богочеловеческий организм. За счёт своего Божественного начала этот организм должен быть абсолютно единообразным и господствовать над природным царством, подобно тому как в Богочеловеке Божественное начало господствует над человеческим. Соответственно Он выделяется в церковном богослужении как Христос причастный, который каждый раз, когда совершается таинство причастия, возобновляет союз Божественного и человеческого, делая священника, приносящего жертву, тем, кто осуществляет это единство; соответственно Он также приходит к каждому человеку посредством причастия, через чувства и в то же время сверхчувственно, дабы поставить природное под управление Божественного и чудесным образом придать Божественность природному и материальному. Церковные таинству суть продолжение Воплощения, повторение духовного процесса, благодаря которому милость Божья является в жизнь человека» [36]. Одно это учение, впрочем, не могло вызвать на латинском Западе духовное возрождение и институциональный подъём церкви, произведённый григорианской реформой середины XI в. В конце концов, ту же доктрину почитал и греческий Восток. Однако именно в середине XI в. начался долгий упадок Византии, приведший в итоге к турецкому завоеванию Константинополя в 1453 г. В сущности, даже во времена наивысшего процветания при императоре Юстиниане в VI в. греческий Восток не обнаруживал такого динамизма, как латинский Запад после XI в.

Общепринятое объяснение подобного контраста вкратце приводилось в начале данной главы. Если остановиться на нём подробнее, то в основе его лежит парадокс. На Востоке империя (к сожалению) оказалась достаточно сильна, чтобы справиться с варварами, и, спасшись, обеспечила себе возможность долго стагнировать. На Западе империя (к счастью) пала жертвой варварского нашествий и латинскому «христианскому миру» пришлось искать новый путь, дабы вернуться к цивилизации. В частности, на Востоке церковь так и осталась в подчинённом положении, в которое её поставили Константин и Юстиниан, тогда как на Западе она освободилась от светского контроля, и её духовная власть сумела заменить империю в качестве высшей силы в обществе. Беспрецедентный примат трансцендентных устремлений и дал раздробленному Западу первый толчок к построению нового — послеримского — порядка. Этим, конечно, объясняется не всё, но очень многое. Ниже речь пойдёт об истоках западной сацердотальной империи и её внутренних противоречиях.