Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Разумеется, феодализм в данном значении предполагает наличие манориальной системы с подчинением крепостного крестьянина феодалу-помещику, но не тождествен ей. В том или ином виде манориальная система существовала в столь разных обществах, как абсолютистская империя Диоклетиана и Константина, российская самодержавная монархия Петра I и Екатерины II и управляемая латифундистами Мексика при Порфирио Диасе, где в итоге вспыхнуло крестьянское восстание под предводительством Эмилиано Сапаты. Однако средневековый феодализм в собственном смысле слова означает только военные, юридические и политические взаимоотношения сеньора и вассала. Это двусторонний договор между двумя свободными людьми, взаимное соглашение, в рамках которого сеньор дарует защиту и земельное владение (с прикреплёнными к нему крестьянами) конному воину в обмен на рыцарскую службу последнего в определённые сроки и в определённом месте. Если же сеньор не выполнит свою часть договора, вассал имеет право восстать против него, в том числе даже присягнуть в верности другому сеньору. «Человек может противиться своему королю или его судье, если тот поступает против закона [или его прав], и даже может помогать вести войну против него... Тем самым он не нарушит долга верности», — гласил один из статутов [27]. Отметим также, что в Средние века «закон» и «право» обозначались одним словом «droit».

Возникает вопрос, представляет ли собой феодализм в таком понимании исключительно европейское явление. Очевидно, что похожее общественное устройство в разные периоды истории существовало и в других местах: от Византии и Индии до некоторых районов Африки. Самый показательный пример — средневековая Япония, где хозяин совершенно «по-европейски» даровал своим самураям землю и слуг в обмен на несение военной службы. Однако в Японии обязанности, привязывающие вассала к сеньору, носили односторонний характер и исключали право на законное сопротивление [28].

Это различие потом будет иметь важные политические последствия, поскольку именно право на сопротивление, заложенное в феодальной системе Европы, стало основой для формирования комплекса политических прав западного общества. Возьмём, к примеру, самый известный прецедент: английскую «Великую хартию вольностей» 1215 г. Вопреки распространённым утверждениям, она была не биллем о правах в современном понимании, а феодальным договором между королём и его баронами, которые в ответ на попрание монархом их прав организовали коллективное сопротивление, вынудив сюзерена пойти на уступки. Поэтому договор не заключал в себе ничего кардинально нового: в нём лишь детально растолковывались взаимные обязательства, которые, как предполагалось, король и бароны всегда имели друг перед другом. К тому же хартия не распространялась на других подданных монарха — ни на крестьян-вилланов, ни даже на горожан, разъясняя лишь отношения, существующие внутри знатного сословия. Пару веков спустя аналогичные коллективные действия по расширению договорных отношений приведут к возникновению выборных представительных институтов, предшественников современного парламента — системы, неизвестной ни в античных, ни (вплоть до XX в.) в азиатских обществах.

Один из самых авторитетных в XX в. историк феодализма Марк Блок описывал его политическую динамику следующим образом: «Вассальный оммаж представлял собой настоящий договор, причём двусторонний. Не исполняя свои обязанности, сеньор терял свои права. С неизбежностью перенесённая в политическую сферу — поскольку главные подданные короля одновременно являлись его вассалами — эта идея не могла не иметь весьма далеко идущих последствий, тем более что здесь она подкреплялась очень древними представлениями, согласно которым король несёт мистическую ответственность за благосостояние своих подданных и заслуживает кары в случае общих бедствий. В данном аспекте древняя мысль соединилась с другой, возникшей в лоне церкви вследствие григорианского протеста против мифа о священной и сверхъестественной природе королевской власти. Именно авторы из этой клерикальной группы впервые с силой, долгое время не имевшей себе равных, выразили мнение, что государя с его народом связывает договор — как «свинопаса с хозяином, нанявшим его», писал эльзасский монах около 1800 г.» [29]. Сравнивая опять же Европу с Японией, Блок отмечает, что, в отличие от европейских королей, японский император являлся божественным существом, «остававшимся вне структуры вассальных обязательств» и, следовательно, навеки недосягаемым для своих подданных.

Таким образом, несмотря на царившие в средневековой Европе насилие и хаос, на угнетение закрепощённой бедноты, феодализм принёс ей подрыв идеи всевластия, тем самым строго ограничив вселенские амбиции как империи, так и папства. В конце концов, он также противодействовал стремлению протонациональных территориальных монархий к централизации. К тому моменту, когда в 1789 г. были стёрты его последние следы, свойственное ему понятие об индивидуальных правах внесло немалый вклад в формирование новопровозглашённой концепции всеобщих Прав Человека.

Феодальные отношения не обошли стороной и оживившуюся городскую экономику. Постепенно возникавшие в XI в. вдоль торговых путей из Северной Италии во Фландрию новые города к 1300 г. стали богаче античных. Кроме того, они сильно отличались по своей организации. Полис или цивитас, во всяком случае до возникновения Римской империи, служили не только торговыми центрами. Это были территориальные города-государства, где сначала главную роль играло сельское хозяйство (как, скажем, в Спарте) и лишь позже на первое место вышла торговля (как показывает пример Афин). В Римской империи (по крайней мере, в её западной части) они все больше приобретали административные функции.

Средневековые города, напротив, в первую очередь являлись средоточием торговли и даже промышленности. По уровню технологии и коммерческого искусства такие центры текстильного производства и банковского дела, как Флоренция или Брюгге, намного превосходили древние Афины. Естественно, когда такой новый центр складывался вокруг старой римской цивитас, он одновременно становился резиденцией епископа. В этом случае епископский «сите» (cite) окружался «бургом» (bourg) торговцев и ремесленников, чьи обитатели, или «буржуа», рано или поздно в ходе классовой борьбы, подробно описанной Гизо, вырывали у своего церковного сюзерена хартию, объединяющую их в коммуну.

Такая относительная независимость, однако, не делала эти центры, даже если они управляли окружающей сельской местностью, что было характерно практически для всей Северной Италии, в меньшей степени подданными какого-либо сюзерена, хотя бы и столь далёкого, как император или папа. Аналогичным образом и внутри городских стен ремесленные цеха и торговые гильдии, патриции и плебеи организовывались в корпоративные структуры с коллективными правами и обязанностями. Учёные и учащиеся кафедральной школы при епископе тоже получали хартию в качестве «universitas» — ещё одно слово для обозначения корпорации.

Иными словами, даже «свободные» анклавы новой буржуазии во многом являлись частью окружавшего их феодального мира. Например, «классовая борьба» — между горожанами и их сюзереном за пределами городских стен, между аристократами и простолюдинами или мастерами и подмастерьями внутри самой коммуны — неизбежно облекалась в феодальную терминологию и велась за корпоративные права. Поэтому слово «свобода» в средневековом обществе не имело единственного числа, обозначающего абстрактно-универсальное понятие. Его всегда употребляли во множественном числе, говоря о конкретных договорных «свободах» различных единиц феодального мира. Свободы, или права, в этом смысле были также неизвестны демократии Перикла.

Тем не менее, хотя в определённом смысле возникавшие городские общины интегрировались в феодальную систему, в ряде фундаментальных аспектов они всегда оставались чуждыми ей. В долгосрочной перспективе, как признавали и Гизо, и Маркс, они являлись самыми динамичными элементами средневекового мира, поскольку представляемый ими вид богатства был способен порождать гораздо большую экономическую и политическую мощь, чем манориальное землевладение. Однако на ближайшее будущее сам факт их богатства поставил перед ними и окружающим их миром серьёзную нравственную проблему. Евангелие учило с подозрением относиться к богатству в любой форме, а особенно — к добытому не производительным трудом, а путём ростовщической практики одалживания денег под проценты, которое считалось столь греховным, что заслуживало проклятия. Материальные блага, и в частности их абстрактное выражение — деньги, олицетворяли царство Мамоны, а человек не может служить Богу и Мамоне одновременно. Из-за этого чуть не до середины XVI в. Европу раздирало противоречие между её растущей способностью к созданию богатства и стойким убеждением, что царство Божие — не от мира сего. Особую остроту это противоречие приобрело, когда в сети Мамоны попала церковь, мистическое тело Христово на земле.