Тут Ульрих увидел, что Нина Розенфельд подает суду какие‐то знаки.
Председатель: Подсудимая Розенфельд, вы что‐то хотели сказать по этому поводу?
Розенфельд: Да. По моим показаниям выходит так, что Раевская входила в группу, но это не совсем верно. Но в самом начале меня спросили, кто у вас в библиотеке более или менее к[онтр]р[еволюционно] настроен. Я назвала фамилию Раевской, но я должна сказать, что Раевская не принадлежала к террористической к[онтр]р[еволюционной] группе [1113].
Вот те раз! Бунт на корабле. И так доказательств никаких нет, а тут еще и подсудимые портят дело. Таких наглых заявлений не было ни на процессе “Ленинградского центра”, ни на процессе “Московского центра”. Там судили дисциплинированных партийных товарищей, а здесь одни “бывшие” – что с них взять!
Председатель: На мой вопрос, заданный вам недавно, вы сказали, что в группу входили: Синелобова, Раевская, др[угие].
Розенфельд: Нет.
Председатель: Вы заявили, что Раевская ничего определенного не делала, никаких определенных заданий не получала.
Но могла бы и получить. Значит, все же была членом группы, хотя и пассивным.
Розенфельд: Я отвечала не на ваш вопрос, а на вопрос другого члена суда, что есть разграничение, что Раевская была не в террористической группе, я сказала…
Раевская (обращается к Розенфельд): В чем вы видите мои к[онтр]р[еволюционные] настроения, на чем вы обосновывались?
Розенфельд: Я хочу ответить – основывалась только на разных, сейчас уже не помню каких, высказываниях, просто несоветских [1114].
Существовал ли в то время хоть один живой человек, высказывания которого были бы сплошь советскими?
Председатель: Вы точно помните, что Раевская принимала участие в беседах с вами?
Розенфельд: Раевская очень мало разговаривала со мной.
Председатель: Но разговор был?
Розенфельд: Был, но чисто практический.
Председатель: Вы делились своими антисоветскими разговорами с Раевской?
Розенфельд: Да, в таком практическом смысле, о трудностях.
Председатель: Она была с вами солидарная и то же самое о настроениях таких говорила?
Розенфельд: Да, высказывала.
Председатель: Это вы точно помните?
Розенфельд: Да [1115].
То есть имели место чисто бытовые разговоры о “тяжелых материальных условиях”, как метко выразился Горький.
Председатель: (к Раевской) А вы отрицаете?
Раевская: Я абсолютно отрицаю.
Председатель: Вы знали, что Розенфельд антисоветски настроена?
Раевская: Нет, ее убеждений не знала. Узнала только из обвинительного заключения.
Председатель: А чем объяснить, что Розенфельд об этом говорит?
Раевская: Я не помню, я не только с ней никогда не говорила, а ни с кем никогда не говорила.
Председатель (к Мухановой): Вам известны антисоветские взгляды Раевской?
Муханова: Нет, о Раевской только слышала от Розенфельд, а лично с Раевской никаких бесед не вела [1116].
Хороша участница группы, о настроениях которой руководитель знает лишь понаслышке от другого члена группы.
Председатель: Вы не вели с Раевской никаких бесед о террористических намерениях?
Муханова: Нет.
Председатель: В связи с чем вы говорили Розенфельд о настроениях Раевской?
Муханова: Не помню.
Председатель: Не в связи с группированием вокруг себя а[нти]с[оветски] настроенных лиц?
Муханова: Помню хорошо, что Розенфельд это говорила, но в связи с чем, не помню [1117].
Каким образом на основе таких “изобличающих” показаний можно вынести суровый приговор – секрет, известный лишь советской юстиции.
В конце судебного следствия, 27 июля, подсудимым предоставили последнее слово. Лёна, видимо, все еще надеялась на чудо – суд убедится в абсурдности обвинений и, может быть, вынесет ей мягкий приговор, переквалифицировав обвинение на менее тяжкое.
Раевская: Я еще могу сказать, что виновной себя ни в чем не признаю, в отношении к[онтр]р[еволюционной] тергруппы, существовавшей в библиотеке, я ее замыслов, к[онтр]р[еволюционных] разговоров не знала, я узнала только на предварительном следствии, даже частично из обвинительного заключения. Что касается голословного заявления Нины Александровны, что я с ней вела к[онтр]р[еволюционные] разговоры, о которых она не помнит, очевидно, она их и не может помнить, потому что их не было и не могло быть. Что касается смыкания, как сказано в обвинительном заключении, с участниками этой группы, то я ни общих разговоров, ни дружбы ни с кем из участников этой группы не имела. В отношении распространения моих клеветнических а[нти]с[оветских] слухов – мне никогда не приходило в голову их распространять. В отношении “дворянского гнезда”, т. е. заметки в стенгазете, там моя фамилия не фигурировала. И я хотела сказать еще относительно моей работы в Кремле. Лица, меня рекомендовавшие и принимавшие на работу, знали о моем происхождении. Еще я хотела сказать относительно того, что антиобщественную роль в Правительственной библиотеке я никогда в жизни не играла, хотя я служила недолго в библиотеке, но с самых первых и до последних дней я была застрельщицей самых лучших начинаний, учебных, служебных, в общественной жизни, и думаю, что заслужила доверие, которое мне было оказано сотрудниками. Больше ничего не хочу сказать [1118].
Согласно справке, подготовленной в 1989 году Прокуратурой и КГБ СССР, лишь 6 человек (Н. Б. Розенфельд, Н. А. Розенфельд, Е. К. Муханова, М. К. Чернявский, Г. Б. Синани-Скалов и А. А. Гардин-Гейер) полностью признали на суде свою вину, то есть распространение антисоветской пропаганды и “террористические намерения”. Именно с ними следователи серьезно “работали” во время следствия, грозя расстрелом в случае отказа от дачи показаний. На остальных нажимали меньше, зря сил не тратили. В итоге еще 16 человек признали лишь пассивное участие в антисоветских разговорах (то есть сплетнях о личной жизни руководства – среди них брат и сестра Синелобовы, В. Г. Дорошин и В. А. Барут), а 14 человек вообще не признали своей вины (Л. Б. Каменев, военные из комендатуры Кремля П. Ф. Поляков, И. Е. Павлов, И. П. Лукьянов, библиотекарши Е. Ю. Раевская, З. И. Давыдова, П. И. Гордеева, А. И. Конова, “белогвардейцы” Л. А. Воронов, С. А. Руднев, А. И. Сидоров, а также В. И. Козырев, Н. Б. Скалова и секретарша Енукидзе Л. Н. Минервина). Но при вынесении приговора это учтено не было. Военная коллегия Верховного суда приговорила всех сознавшихся к десяти годам заключения в политизоляторе – за исключением А. А. Гейера, которому дали 8 лет, и М. К. Чернявского, получившего расстрельный приговор. Как уже говорилось, вопреки постановлению Политбюро приговорили к расстрелу и Алексея Синелобова. Остальные получили сроки тюремного заключения от двух до десяти лет. Каменев, как известно, получил 10‐летний срок с поглощением прежнего, 5‐летнего. Все, кто получил более двух лет, подлежали поражению в правах на 3 года, а у приговоренных к более чем четырехлетнему заключению или расстрелу конфисковали лично им принадлежавшее имущество [1119].
Остальные проходящие по “кремлевскому делу” обвиняемые не удостоились даже формальной судебной процедуры. Рассмотрение дела на ОСО происходило в отсутствие обвиняемых. Сергей Раевский в своих мемуарах так описывает свое “осуждение”: его вызвали из общей камеры с вещами, перевели в маленькую двухместную камеру. Там он провел ночь.
