История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Вновь втеревшись в доверие к королю с помощью подобных внушений, комиссары заявили, что прочным основанием для всех его надежд может быть лишь появление в Англии шотландской армии, сила коей соответствовала бы важности задуманного предприятия, ибо любое выступление английских сторонников короля, начатое до этого вторжения, оказалось бы преждевременным и безрассудным. Затем они стали предлагать королю множество условий, которые Его Величество должен был обязаться исполнить в интересах шотландской нации — без чего, уверяли комиссары, будет очень трудно побудить ее к дружным и единодушным действиям, столь необходимым в подобном предприятии. Они также заявили — как требование, без удовлетворения коего ни о чем вообще не может быть и речи — что принц Уэльский должен находиться с ними и выступить в поход во главе их армии. Слишком хорошо зная нравы и верность этого народа, король упорно возражал против отъезда принца в Шотландию, однако согласился, чтобы принц стал во главе их армии уже по вступлении ее в пределы Англии. Комиссары также потребовали передачи шотландцам Бервика и Карлайла и ряда других уступок, которые касались северных графств и столь грубо задевали честь и интересы Англии, что король решительно отказался их сделать. По этим причинам до оставления королем Гемптон-Корта соглашения с шотландцами так и не было заключено.

Когда же король оказался на острове Уайт, шотландские комиссары вновь отправились к нему — одновременно с комиссарами парламентскими, посланными за монаршей санкцией на те четыре билля, речь о которых шла выше. Тогда-то, воспользовавшись отчаянным положением короля, они и уговорили его принять предложения, ранее им отвергнутые; а затем, зная о подозрениях армии на свой счет и сильно опасаясь, что на обратном пути в Лондон их могут схватить и подвергнуть обыску, комиссары поместили драгоценный договор в свинцовый котелок и зарыли в саду на острове Уайт (впоследствии, легко извлеченный из тайника, он был им благополучно доставлен).

Нельзя не изумиться тому, что шотландцы — народ хитрый и осторожный, вождей коего, помышлявших единственно лишь о личной выгоде и об удовлетворении собственного честолюбия, совесть обуздывала не больше, чем любого из офицеров армии, — могли всерьез надеяться достигнуть цели с помощью таких навязанных королю условий и ограничений, которые, как это было ясно всякому разумному человеку, должны были совершенно подорвать и разрушить их влияние. Комиссары отлично знали настроения собственного народа и понимали, что хотя собрать в Шотландии многочисленную армию будет нетрудно, однако предпринять какие-либо решительные действия армия эта окажется неспособной, а потому им следует возлагать все свои упования на помощь тех, кто изъявит готовность присоединиться к ним в Англии. Да, шотландцы полагали английских пресвитериан более могущественными, чем те были на самом деле. И однако, они знали (или должны были знать), что самые влиятельные лица, которые, в пылу борьбы с враждебной партией, соглашались, чтобы их самих считали пресвитерианами, являлись таковыми лишь постольку, поскольку принадлежность к пресвитерианской партии могла, по их мнению, помочь им в деле восстановления власти короля — чего они желали гораздо сильнее, нежели каких-либо перемен в церковном управлении.

Вынудив Его Величество во вводной части соглашения с похвалой отозваться о Лиге и Ковенанте и засвидетельствовать, что целью заключивших его лиц являлась защита особы и власти Его Величества, шотландские комиссары заставили затем короля пообещать, что, получив возможность свободно, безопасно и с почетом присутствовать в свободном Парламенте, он немедленно утвердит особым актом Парламента названную Лигу и Ковенант в обоих королевствах, в обеспечение интересов тех, кто ее уже принял или примет в будущем. Правда, они согласились внести оговорку, что не желающих принимать Ковенант не станут принуждать к его принятию. Комиссары также обязали Его Величество утвердить актом Парламента введение в Англии на три года пресвитерианского церковного управления — хотя Его Величеству и членам его семейства не должно чиниться препятствий в отправлении богослужения так, как они делали это прежде — а сверх того, провести в продолжение этих трех лет совещание с Собранием духовенства, после которого Его Величество, вместе с обеими Палатами Парламента, и определит, какая форма церковного управления, как наиболее согласная со Словом Божиим, должна быть установлена по истечении указанного трехлетнего срока.

Никто из тех, кто прочтет этот договор (а сделать это потрудились до сих пор лишь немногие), не удивится той судьбе, которая постигла подобное обязательство. Оно содержит столько чудовищных уступок, что выполнить его можно было бы лишь в том случае, если бы в Карисбрук-касле вместе с королем оказалось в заточении все королевство. Подписавшие договор люди были слишком умны, чтобы поверить в возможность точного соблюдения его условий, каковое обстоятельство они и использовали в качестве самого сильного аргумента и лишь с его помощью сумели уговорить короля. Настоящий договор, твердили комиссары, нужен им только для того, чтобы побудить шотландское королевство собрать армию, а также объединить всех шотландцев в борьбе за дело Его Величества, добиться же этого от шотландцев чем-либо меньшим, нежели подобные уступки, нет никакой возможности. Когда же эта армия вступит в пределы Англии, а английские подданные короля выставят для защиты его интересов несколько собственных армий, никто уже не станет требовать точного исполнения всех пунктов договора, но каждый подчинится тем решениям, которые сочтет нужным принять Его Величество.

Между вождями тех, кто, как принято было думать, всего сильнее влиял на планы пресвитериан, и теми, кто руководил индепендентами, существовало поразительное различие, очевидное во всем их образе действий, хотя те и другие одинаково хорошо владели искусством притворства, имели одинаково дурные и порочные намерения и оставались одинаково невосприимчивы к любым угрызениям и движениям совести. Индепенденты неизменно действовали так, что их поступки, сколь угодно скверные и беззаконные, тем не менее способствовали достижению поставленной ими цели и приближали желанный им исход. Пресвитериане же, как правило, умудрялись совершить нечто такое, что при здравом размышлении должно было расстроить их собственные планы и воспрепятствовать осуществлению их первоначального и главного замысла. Все свои меры они сообразовывали с народными желаниями и страстями и прежде чем на что-либо решиться, пытались определить, каким образом могли бы они совратить, соблазнить и настроить народ, дабы тот оказал поддержку их усилиям, и в какой степени вправе они рассчитывать на его помощь и содействие. Поэтому они вынуждены были подчиняться своему безрассудному и бессовестному духовенству, чьи злобные и ядовитые внушения развращали покорный священникам народ, и чей авторитет много значил даже для их жен в домашних делах; тем не менее вожди пресвитериан никогда не открывали духовенству истинную суть своих замыслов. Кромвель же и те немногие, с кем он считал нужным советоваться, прежде всего пытались определить, что является абсолютно необходимым для достижения их главной и высшей цели, после чего, совершенно не задумываясь над тем, справедлива ли она или порочна, искали и сами создавали все прочие средства, с помощью которых ее можно было бы добиться. Иначе говоря, пресвитериане решались только на такие действия, которые, как они полагали, пришлись бы по сердцу народу и заслужили бы его одобрение, тогда как партия Кромвеля добивалась того, чтобы народ принимал и одобрял меры, которые она сама решила осуществить. Подобное различие в образе действий и было истинной причиной того, что этим двум партиям во всех их предприятиях успех сопутствовал в столь разной степени.

Кромвель, величайший обманщик на свете, умел, однако, каждый раз извлекать из собственного лицемерия громадную выгоду и пользу, и все его поступки, какими бы отвратительными или безрассудными ни казались они на первый взгляд, были совершенно необходимы для осуществления его замысла. Даже грубость и неотесанность, коими он так любил щеголять по открытии Парламента и которые были так не похожи на всегдашнюю мягкость и любезность его кузена и закадычного друга м-ра Гемпдена, также служили этой цели. Первое же публичное выступление Кромвеля в начале войны — когда он, построив свой только что набранный эскадрон, объявил кавалеристам, что не намерен их обманывать и морочить им головы мудреными и невразумительными выражениями из своего офицерского патента, где ему предписано сражаться «за короля и Парламент», а потому прямо им говорит, что если в том неприятельском отряде, который ему велено будет атаковать, окажется сам король, то он разрядит в него свой пистолет с такой же готовностью, как и в любое частное лицо; если же совесть не позволит им поступить так же, но он не советует им записываться в его эскадрон или служить под его командой — все сочли слишком злобным и опрометчивым и даже, если принять в расчет официальные декларации Парламента, опасным для самого Кромвеля. И однако, оно превосходно послужило его целям, ибо все люди бешеного нрава, люто ненавидевшие существующую власть, как церковную, так и светскую, узрели в Кромвеле близкого им по духу человека, на которого они могут твердо положиться, ведь он ни перед чем не остановится и доведет начатое им дело до конца.