История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Между тем в Палате общин после получения ею королевского ответа обнаружились новые настроения и новый дух. Прежде ни единый из коммонеров не отзывался об особе короля без должного уважения и почтительности, а сетовали общины лишь на то, что злые и порочные советники сбили Его Величество с пути; при этом предполагалось, что по удалении таковых король, следуя советам Парламента, сможет править достаточно хорошо. Теперь же, после его отказа утвердить упомянутые билли, все стали говорить о короле с величайшей дерзостью, и каждый старался превзойти прочих в бесстыдстве и злобе своих поношений. Кромвель заявил в Парламенте, что король обладает большими дарованиями и глубоким умом (качества, которые до сих пор его враги пытались за ним отрицать), однако до такой степени лицемерен и лжив, что доверять ему нельзя. Затем Кромвель рассказал несколько историй, якобы случившихся в бытность его в армии, когда король требовал сделать то-то и то-то, его желания удовлетворялись, после чего он вдруг начинал жаловаться и выражать недовольство. Его Величество, продолжал Кромвель, со всей торжественностью заявил, что всецело полагается на Парламент и только от его мудрых советов чает разрешения всех споров и прекращения смут в королевстве — и в то же время, желая вовлечь государство в новую войну и уничтожить Парламент, он вступил в тайные переговоры с шотландцами. Палаты, заключил Кромвель, могут более не утруждать себя направлением королю новых посланий и предложений, но самостоятельно, не обращаясь в дальнейшем к Его Величеству, принять меры, необходимые для умиротворения королевства.

Приспешники Кромвеля поддержали это мнение новым потоком брани по адресу короля, обвинив его в таких отвратительных поступках, о которых прежде никто от них не слыхал и которые могли быть лишь фантазиями, порожденными злобой их собственных сердец; тогда как люди, сохранившие хоть какое-то чувство стыда, которым подобный образ действий внушал глубокое отвращение, были совершенно ошеломлены и обескуражены этой наглой дерзостью и не нашли в себе мужества, чтобы по-настоящему противостоять бешенству партии Кромвеля. В конце концов, после занявших несколько дней жарких споров по этому вопросу, Парламент постановил, что впредь он не будет обращаться к королю, но учредит порядок управления в королевстве и позаботится о его умиротворении с помощью таких мер, которые сам сочтет всего более соответствующими благу и свободе подданных. Особому комитету поручалось подготовить декларацию, дабы сообщить народу об этом решении Палат, убедить в его правильности, разъяснить его причины и заверить англичан, что Парламент имеет законное право действовать подобным образом.

Между тем королю — а со времени своего прибытия на Уайт он без всяких стеснений пользовался свежим воздухом, совершал для отдыха прогулки в любой части острова и имел при себе слуг, им самим ранее назначенных или явившихся на Уайт по его распоряжению, — после его отказа дать согласие на упомянутые билли уже не позволяли выходить из замка куда-либо, кроме прилегавшего к Карисбруку небольшого сада. Теперь же, когда Палата общин постановила прекратить всякие сношения с королем, всех его слуг удалили, а к его особе, для исполнения тех обязанностей, которые Палаты считали необходимыми, приставили новых людей, по большей части не известных Его Величеству, в верности коих Парламент мог не сомневаться уже потому, что эти лица не испытывали к королю не малейшего уважения или привязанности.

Достоверно известно, что через несколько дней после отъезда короля из Гемптон-Корта (и когда уже все знали, что находится он на острове Уайт), в Виндзоре собрались Кромвель, Айртон и другие старшие офицеры, дабы определить, что делать с королем. Ибо хотя Кромвель, до крайности раздраженный действиями агитаторов, твердо решил положить конец их сходкам, и хотя Парламент покорно исполнял все его желания, однако полное доверие Кромвель имел лишь к своим офицерам, которые, собственно, и держали в руках и Парламент, и армию, а потому могли обеспечить осуществление всех его замыслов. На этом совещании (а им неизменно предшествовали посты и молитвы, возносимые, прямо на заседаниях военного совета, Кромвелем, Айртоном или какой-нибудь другой из вдохновенной свыше особ, к числу коих принадлежало большинство офицеров) и было решено привлечь короля к суду как преступника, чьи деяния заслуживают смертной казни — о чем королю немедленно сообщил присутствовавший на собрании генерал-квартирмейстер Уотсон, который еще по прибытии короля в армию изъявил желание оказывать ему услуги и очень хотел, чтобы король по-прежнему считал его своим верным слугой. Однако решение это хранилось в глубокой тайне, и Парламент совершенно о нем не подозревал и не догадывался: офицеры рассчитывали пустить в ход хитрость и обман, дабы (как это им уже однажды удалось) исподволь и постепенно подтолкнуть Парламент к таким действиям, которые сами Палаты никогда не собирались совершать. Впрочем, убедить Его Величество в правдивости слов Уотсона было очень трудно, ибо хотя король ожидал и полагал вполне вероятным, что враги попытаются его убить, он просто не мог поверить, что они решатся сделать это с соблюдением законных форм или посмеют открыть свои планы народу. Так или иначе, но декларация о прекращении сношений с королем стала громадным шагом на пути к их осуществлению, ведь во время этого своего рода междуцарствия враги короля получили возможность прощупать настроения народа и выяснить, насколько он готов подчиниться иной форме правления. Тем не менее все выборы, все судебные процессы, все назначения по-прежнему производились именем короля (без его ведома и согласия), а едва ли не единственной переменой или различием было то, что совершавшееся ранее самими королем или по его прямому приказу, делалось теперь Парламентом, а вместо парламентских актов обе Палаты принимали ордонансы, которые превосходно служили всем их целям и которым народ повиновался с прежней покорностью.

Декларация о не-обращении ставила в вину королю все ошибочные и неудачные меры, принятые после начала его царствования и еще раньше; более того, в ней прямо утверждалось, будто король, в сговоре с герцогом Бекингемом, умышлял против жизни собственного отца, а предоставив английские корабли королю Франции, который использовал их затем против Ла-Рошели, нанес удар протестантской религии за границей; авторы Декларации не преминули вспомнить и злобно перечислить все жалобы, включенные еще в первую ремонстрацию Парламента о состоянии королевства, и повторить все клеветнические измышления из всех парламентских деклараций, изданных до и после начала войны (на каждую из них Его Величество уже успел ответить столь обстоятельно, что весь свет ясно убедился в измене и мятеже Парламента); наконец, Палаты объявили короля повинным во всей пролитой крови, поскольку он-де начал войну против Парламента и отверг все сделанные ему мирные предложения, по каковым причинам, говорилось в Декларации, Палаты и решили более не обращаться к королю, но, действуя собственной властью, обеспечить мир и благополучие королевства.

Эта Декларация встретила сильное сопротивление в Палате общин, поскольку целый ряд действий, за которые теперь осуждали самого короля, в прежних декларациях Парламента, обращенных к народу, ставились в вину дурным советникам и прочим лицам, находившимся при особе короля, а иным из них суд уже успел вынести приговор за те самые преступления, в которых ныне обвиняли Его Величество. Но еще больше возражений вызвал сделанный из вышеизложенных посылок вывод, а именно отказ Парламента от дальнейших сношений с королем, и Джон Мейнард, член Палаты и выдающийся юрист, который прежде слишком усердно поддерживал и безоговорочно одобрял незаконные и несправедливые меры Палат, теперь с большим пылом и энергией выступил против самых возмутительных пунктов Декларации и прямо заявил, что резолюцией о не-обращении к королю Парламент по сути делает все от него зависящее для собственного роспуска; что ему, Мейнарду, непонятно, на каком законном основании члены Парламента, с момента принятия этой декларации, могли бы собираться вместе, а кто-либо — участвовать в их совещаниях; что сама природа Парламента предполагает возможность обратиться к королю по какому угодно поводу, и что любой отказ Его Величества рассматривать петиции или принимать обращения Палат всегда считался вопиющим нарушением их привилегий, ибо означал фактический роспуск Парламента без формального его объявления; а потому, если они сейчас сами решат не принимать более никаких посланий от короля (а подобный пункт также присутствовал в Декларации) и никак с ним впредь не сноситься, то не провозгласят ли Палаты тем самым, что они уже не являются Парламентом, и тогда на каком основании мог бы их считать таковым народ? Эти аргументы, смело и настойчиво приводимые весьма ученым и уважаемым человеком, чьи слова в прошлом всегда внушали доверие, произвели сильнейшее впечатление на каждого, кто еще не успел продать свою совесть Кромвелю и его партии. Но другая сторона, отлично зная, в чем заключается ее истинная сила, вовсе не собиралась защищать свое предложение доводами и речами, но упорно требовала ставить вопрос на голосование — в котором, как она и предвидела, ее поддержало большинство. Ведь многие из тех, кому эта резолюция была глубоко отвратительна, просто не осмелились возбуждать гнев могущественных ее сторонников открытым выражением своего несогласия; другие же ограничились тем, что покинули Парламент, решив больше не участвовать в его заседаниях. Так поступил и сам Мейнард, не являвшийся в Палату много месяцев, пока расположение умов не изменилось таким образом, что стала казаться возможной отмена этого чудовищного решения; точно так же повели себя и многие другие.