История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Внезапный и неожиданный отъезд короля из Гемптон-Корта произвел сильнейшее впечатление на умы, и теперь каждый строил догадки о дальнейших действиях Его Величества, исходя при этом из своих собственных желаний. Пресвитериане воображали, что король укрылся в Сити (неосновательно полагая, что сделать это ему было бы нетрудно) и выжидает подходящего момента, чтобы, воспользовавшись новым разрывом между Парламентом и армией, а также бесконечными раздорами в самой армии, выступить открыто. Кавалеры надеялись, что он удалился на континент, где будет спокойно ждать таких перемен в Англии, которые сделают возможным его скорое возвращение. Армия же сильно опасалась подобного шага с его стороны, как самого худшего, что только могло случиться с точки зрения ее собственных целей и интересов.

Парламент, а вернее, та его часть, которая поддерживала армию, была чрезвычайно напугана предположением, что король находится в Сити и намерен таиться там до тех пор, пока не будет подготовлен некий заговор и все его приверженцы не соберутся в Лондоне, чтобы принять в нем участие. А потому, узнав об отъезде короля из Гемптон-Корта, обе Палаты немедленно приняли ордонанс, в котором объявили, что всякого, кто осмелится предоставить королю приют и убежище в собственном доме, не сообщив и дав знать о том Парламенту, ожидают конфискация имущества и смертная казнь — чем, несомненно, привели всех граждан Сити в такой ужас, что если бы король действительно скрывался среди них, то его бы очень быстро нашли и выдали Парламенту. Палаты велели устроить обыски в домах некоторых видных пресвитериан (словно были уверены, что король находится у кого-то из них); и спешно послали во все порты королевства приказы об их закрытии и о запрете кому-либо садиться на судно и покидать Англию, чтобы король, даже изменив внешность, не смог ускользнуть из страны. Также была издана прокламация о высылке из Лондона и из любого места, находящегося в пределах двадцати миль от него, всех, кто когда-либо поднимал оружие за короля; таких людей усердно искали, тех же, кого удавалось найти, брали под стражу и бросали в тюрьмы, где они подвергались самому жестокому и суровому обращению. Но все эти сомнения быстро рассеялись, и уже через два дня Кромвель уведомил Палату общин, что им получено письмо от полковника Гаммонда с подробным описанием того, каким образом король прибыл на остров Уайт и кто его сопровождал; и что король будет находиться в замке Карисбрук, пока не станет известна воля Парламента; само же это донесение было составлено от начала до конца в таком на удивление веселом тоне, что все пришли к выводу: король оказался именно там, где его хотел видеть Кромвель.

Теперь Парламент уже ни о чем не спорил с армией, но безропотно соглашался с любыми ее предложениями. Пресвитериан обеих Палат и Сити терзал мучительный страх при мысли о том, что кое-какие подробности их тесных сношений с королем во время его пребывания в Гемптон-Корте могут выйти наружу, а потому они не желали давать армии новых поводов для подозрений какими-либо протестами, предоставив своим священникам речами с церковных кафедр поддерживать жар в сердцах народа, чем те и занимались с великим усердием.

У Кромвеля, однако, имелось теперь больше оснований опасаться, что огонь может вспыхнуть в его собственном лагере, и тот дух, который он же и возбудил в армии, окажется совсем непросто усмирить. Агитаторы, с самого начала бывшие творением и орудием Кромвеля, должны были, по его мысли, бороться с Парламентом, противиться роковому для армии решению Палат о ее роспуске, а также следить, чтобы вялость и нерешительность сочувствовавшего пресвитерианам главнокомандующего не обернулись каким-нибудь неудобством или вредом; сами они отнюдь не желали того, чего втайне добивался Кромвель, но благодаря, среди прочего, их действиям все произошло именно так, как он хотел. Прежде эти агитаторы, неукоснительно следуя письменным инструкциям Кромвеля, давали Парламенту такие советы, обращались к нему с такими упреками и настаивали на таких требованиях, какие казались необходимыми в условиях, когда ни вступать в переговоры с королем, ни обхаживать его партию не было ни малейшего смысла и основания. Теперь же, когда покинувший армию король находился там, где она больше не могла иметь к нему прямого доступа, а Парламент присмирел настолько, что заседавшие в нем сторонники армии могли без труда добиться всего, что им было нужно, Кромвель решил ограничить свободу действий, коей так долго пользовались агитаторы, принудить их к более строгому повиновению начальникам и помешать им впредь устраивать сходки и проводить совещания о будущем образе правления королевства — чем, по его мнению, должен был теперь заниматься единственно лишь Парламент, власть которого Кромвель в тот момент полагал целесообразным поддерживать, рассчитывая с ее помощью осуществить все свои замыслы. Но агитаторы уже успели войти во вкус, и отстранение от всякого участия в государственных делах им отнюдь не улыбалось; вдобавок он не хотели оказаться в полной власти Парламента, до крайности раздраженного прежними их действиями, а потому когда их перестали допускать на совместные совещания с офицерами, агитаторы продолжали свои сходки без них и пришли к выводу, что офицерский корпус нуждается в преобразовании ничуть не меньше, чем прочие части государственного и церковного устройства. Они составили между собой новые союзы и не раз подавали своим офицерам и Парламенту предложения ввести в Англии равенство всех состояний и уничтожить любые различия между людьми, почему эту партию, казавшуюся весьма влиятельной, и назвали левеллерами. Они не только устраивали сходки вопреки прямому запрету офицеров, но и, без ведома и без разрешения своих начальников, созывали в одном месте по нескольку армейских частей, убеждая участников подобных собраний заключать между собой такие соглашения, которые уже в самом скором времени сделали бы совершенно невозможным управление армией и освободили бы солдат от подчинения генералам. Чтобы покончить с этими беспорядками, Кромвелю пришлось пустить в ход всю свою хитрость, ловкость и храбрость. Льстивыми и лицемерными речами он внушал Парламенту, будто единственное, о чем он теперь радеет и чего от всего сердца желает, — это защитить власть Палат, к армейским же заговорщикам он подсылал своих людей, которые притворялись единомышленниками левеллеров; получив таким образом сведения об очередной сходке мятежных полков, Кромвель, сопровождаемый единственно лишь личной охраной, внезапно появлялся на подобных сборищах, быстро находил самых буйных смутьянов, властным и решительным тоном задавал им вопросы и, получив дерзкие ответы, бил их кулаком по голове, после чего атаковал остальных во главе собственного эскадрона и хватал стольких солдат, сколько находил нужным; некоторых из них тут же вешали по его приказу, прочих отсылали в Лондон для более упорядоченного суда. После двух-трех подобных столкновений (ибо левеллеры долго не желали покориться) Кромвель совершенно истребил в армии мятежный дух, хотя в королевстве этот последний сохранился и даже весьма окреп и, если бы не вставшая в тот момент на его пути суровая решимость Кромвеля, он смог бы очень быстро ввергнуть Парламент, армию и королевство в страшную смуту.

Когда всякое сопротивление было таким образом подавлено и усмирено, и Кромвелю для осуществления его планов больше не требовалось иной поддержки, кроме настроений и желаний, уже господствовавших в Парламенте, Палаты направили краткое послание королю с предложением немедленно дать свою монаршую санкцию на четыре представленные ему парламентские акта. Согласно первому из них, король должен был признать, что он начал войну против Парламента, а стало быть, на нем и лежит вина за всю пролитую кровь. Согласно второму, королю следовало полностью упразднить систему управления церковью посредством епископов, отложив до будущих времен решение вопроса о новом церковном строе, и дать санкцию на то, чтобы распоряжение всеми принадлежащими церкви землями осуществлялось так, как предлагают Палаты. Согласно третьему биллю, он должен был поручить и передать начальство над милицией тем особам, которых назначит Парламент, оставив за собой не больше военной власти, чем имел ее любой из его подданных. Наконец, он должен был по сути дела принести в жертву всех, кто сохранил ему верность и сражался за него, отдав этих людей в руки Парламенту.