Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

29

Ближе к концу февраля были произведены дополнительные аресты (точных дат мы не знаем, остается лишь делать осторожные предположения). НКВД продолжал расширять круг подследственных. Арестовали, наконец, брата Каменева, Николая Борисовича Розенфельда. Арестовали, как уже говорилось, знакомую Мухановой по дому отдыха ГАБТа Т. П. Денисову, а также ее бывшего сожителя и сослуживца по Правительственной библиотеке Владимира Барута. Взяли и 30‐летнюю Анечку Никитинскую, машинистку-корректора из аппарата ЦИК, которой Енукидзе в 1933 году адресовал письмо из немецкой клиники, где он поправлял здоровье [242]. Письмо это, по‐видимому, было изъято НКВД при обыске у Никитинской (так же как при обыске у М. Я. Презента было изъято аналогичное письмо Енукидзе, в котором тот передавал через Михаила Яковлевича привет “миленькой моей Аничке-дуре-дуровне” [243]). Никитинская уволилась из Секретариата Президиума ЦИК СССР 26 июня 1934 года и на момент ареста числилась домохозяйкой. (Мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что второй ее муж, Ибрагим Вениаминович Яхнин, приходился родным братом Эсфири Вениаминовне Яхниной, по воле судьбы ставшей близкой подругой Павла Ольберга, который, в свою очередь, был младшим братом зловещего “эмиссара Троцкого” Валентина Ольберга, одного из 16 подсудимых на Первом московском открытом процессе “объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра” 1936 года; однако идентичность отчеств и фамилий является весомым аргументом в пользу такой гипотезы; если она когда‐нибудь подтвердится, то можно будет в очередной раз изумиться одному из невероятных совпадений, какие порой преподносит нам жизнь.) Поводом для ареста Никитинской послужили показания Мухановой (полученные еще 16 февраля и подтвержденные 23‐го) о том, что “шпионке” Бенгсон было известно о существовании Анны Ивановны и ее более тесном, чем следовало, знакомстве с Енукидзе. Больше повезло подруге Никитинской, машинистке секретной части Секретариата Президиума ЦИК Евдокии Сколковой, которую, похоже, не тронули, хотя Енукидзе в упомянутом письме и ей передавал привет, да и в протоколах допроса ее фамилия упоминалась – правда, в нейтральном ключе.

Двадцать восьмого февраля 1935 года следователь Каган под руководством Агранова и Люшкова допросил Николая Розенфельда. Видимо, в анкете арестованного Николай Борисович зачем‐то указал, что “автоматически выбыл из партии” в 1920 году, что дало повод Кагану обвинить его в неискренности. Николай Борисович вынужден был признать, что в партии он вообще не состоял. В 1923 году, когда был создан Институт Ленина и его директором назначен Лев Каменев, Николай Борисович начал работать под крылом у сановного брата. В 1926 году Каменев из‐за участия в оппозиции лишился высоких постов в СНК и СТО РСФСР, был снят с поста директора института, назначен наркомом торговли, а потом и вовсе отправлен полпредом в Италию. Пришлось увольняться из Института Ленина и Николаю Борисовичу, но Каменев все же устроил его к Д. Б. Рязанову в Институт Маркса – Энгельса. Там Николай Борисович, по его собственному признанию, числился до начала 1931 года, то есть до ареста Рязанова и слияния ИМЭ с Институтом Ленина, хотя уже с 1929 года он параллельно работал в Музее западной живописи и в Объединенном научно-техническом издательстве. После возвращения Каменева из минусинской ссылки в конце 1933 года, восстановления его в партии и назначения на пост директора издательства “Академия”, Николай Борисович стал заключать с этим издательством договора на оформление книжной продукции. Так продолжалось вплоть до ареста.

Когда арестовали его сына Бориса и бывшую жену Нину Александровну, Николай Борисович пытался предпринять все, что было в его силах, чтобы выручить родственников. Будучи в близких отношениях с сыном Юрия Нахамкиса-Стеклова Владимиром, Николай Борисович (по показаниям друга семьи Розенфельдов М. В. Королькова) позвонил тому на квартиру. К телефону подошла жена Стеклова-старшего, которая посоветовала обратиться за помощью к Енукидзе (сам Ю. М. Стеклов работал в ЦИК СССР и был ответственным редактором ведомственного журнала “Советское строительство” и заместителем председателя Комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями). Николай Борисович, не зная, как ему поступить, отправился к бывшей жене брата – Ольге Каменевой, чтобы посоветоваться с ней. Ольга Давыдовна (по ее словам) отговорила от звонка Енукидзе, хотя Николай Борисович ни о чем таком Авеля Сафроновича просить не собирался, а хотел лишь узнать причину ареста родных.

А уж когда Николай Борисович сам оказался на допросе лицом к лицу с верхушкой ГУГБ и СПО (в лице Агранова и Люшкова), он и вовсе пал духом. Трудно с уверенностью судить по протоколу допроса, но все же можно предположить, что он, будучи человеком нежного душевного склада (или попросту “тюфяком”, как назвал его Зиновьев в своих тюремных записках), был не в силах противостоять грубому нажиму следствия. Будучи спрошен следователями о связи с братом Львом, Николай Борисович сначала ответил, что “эта связь имела бытовой и родственный характер, политического в ней ничего не было” [244]. Но стоило следователям цыкнуть на него, и он тут же признался, что “в действительности… разделял политические взгляды Каменева, которые он защищал в своей борьбе с партией” [245]. Следователи поднажали еще, и Николай Борисович поспешно добавил:

Но следователи, пользуясь моментом, продолжал давить: не только в 1927‐м, но и в 1929‐м, и в 1931‐м! При этом они предъявляли растерявшемуся подследственному его же сатирические рисунки “Чердак”, “Обзор на неделю” и т. д., вынуждая того вновь и вновь сознаваться в антисоветской и контрреволюционной деятельности. В итоге добились того, чего хотели, – признания, что Николай Борисович придерживался контрреволюционных взглядов до дня ареста. Назвал он и лиц, в основном известных художников и искусствоведов, которым показывал свои рисунки (только один из них, художник Б. Л. Лопатинский, был впоследствии арестован по “кремлевскому делу” и получил от ОСО 3 года ссылки). Следователи не забыли зафиксировать в протоколе, что среди этих лиц был и брат Николая Борисовича – Лев Каменев.

Далее последовали вопросы о сыне Борисе и бывшей жене. Несчастный Николай Борисович опять предпринял робкие попытки сопротивления, пытаясь представить Бориса аполитичным, но вновь потерпел неудачу. Пришлось показать, что сын – бывший троцкист, получал троцкистскую литературу от матери, приносившей ему иностранные книги и газеты из Правительственной библиотеки. Попали в протокол и товарищи сына – Сергей Седов (младший сын Троцкого) и студент-медик Л. Я. Нехамкин, – которые якобы разделяли троцкистские убеждения Бориса (и благодаря этому открылось новое, “молодежное”, направление следствия). Затем переключились на мать Бориса, и Николай Борисович показал, что Нина Розенфельд “говорила… в связи со смертью Аллилуевой, что Аллилуева умерла неестественной смертью и что виновником ее смерти является Сталин”. Тут же был упомянут и друг семьи, “клубный работник” М. В. Корольков, который присутствовал при антисоветских разговорах. Корольков был впоследствии арестован, и в доступных нам материалах следствия имеется целых семь протоколов его допросов, что позволяет считать его одним из ключевых фигурантов “кремлевского дела”.

Весь ход допроса подвел Николая Борисовича к пониманию, что положение его ужасно и так просто от него не отстанут. Поэтому иного способа облегчить свою участь, кроме сотрудничества со следствием, он не видел – да и не было его. Мучительно было давать показания против близких людей, но сил сопротивляться не было, и пришлось признать, что группа лиц, состоявшая из него самого, его сына и бывшей жены, “распространяла клевету в отношении руководства ВКП(б) и главным образом Сталина”. Это, конечно же, “имело задачей вызвать озлобление против Сталина и создать атмосферу гнева и ненависти вокруг него”. И, сломленный окончательно, Николай Борисович в угоду следствию оговорил себя и других в надежде, что мучения прекратятся и допрос будет закончен: