Да, да. Из-за совпадения взглядов на жизнь Вера дружила с Людой Бурковой. Та, хоть и беспартийная, тоже была в курсе всех кремлевских сплетен и в этом смысле могла дать фору даже секретарю комсомольской организации. Неудивительно поэтому, что совместно с Людой и другими неравнодушными работницами кремлевских учреждений занималась Вера составлением “донжуанского списка” Енукидзе. Тот список был – как заряженное ружье в первом акте пьесы, и вот настало время этому ружью выстрелить:
В аппарате Секретариата ЦИКа существует мнение, что наиболее интересные женщины использовывались Енукидзе, а затем шли “по рукам” других менее ответственных сотрудников секретариата. Сотрудницы Буркова, Зырянова и бывшая сотрудница Секретариата ЦИКа Полянская мне говорили, что из работающих в аппарате в половой связи с Енукидзе находились: [Р. Г.] Миндель, [О. М.] Рогачева, Раевская, [Н. Н.] Воронецкая и сотрудница Секретариата ЦИКа (экспедитор) Маруся Бамбурова. Ясно, что в основу половой связи с Енукидзе клались желания женщин использовать его в своих интересах. Эти связи в ряде случаев становились основанием для продвижения, пользования условиями, квартирами и путевками на лучшие курорты. По моему мнению, благодаря связям с Енукидзе Миндель из машинисток стала референтом; Рогачева, беспартийная, стала секретарем секретной части ЦИКа. Минервина получила две квартиры [333].
Теперь пришло время выяснить, кто же все‐таки говорил Вере, что “убийство тов. Кирова не носит политического характера, а является результатом личной мести”. И Вера показала, что слышала эту “клевету” от Люды Бурковой, которая передала ей,
что в военных кругах идут разговоры об убийстве тов. Кирова, что оно совершено Николаевым по личным мотивам [334].
Да и вообще Буркова слишком много болтала – чего только не рассказывала! Например,
что Аллилуева умерла не естественной смертью, а отравилась, потому что не могла жить со Сталиным. Рассказывала о том, что т. Сталин переехал жить в квартиру Бухарина, что именно в связи с этим переездом нам запретили вход в Кремль через Троицкие ворота, т. к. в этом случае мы бы ходили мимо квартиры т. Сталина. Буркова говорила, что сведения ею получены от сотрудницы библиотеки Синелобовой, которая, в свою очередь, узнала все это от своего брата Алексея Синелобова, работающего в комендатуре Кремля [335].
В общем, после всего этого у чекистов не могло остаться никаких сомнений в целесообразности ареста Бурковой, фамилия которой уже фигурировала в протоколах допросов Презента, Синелобовой, Давыдовой, Жашковой, Симак и Бураго. Версии убийства Кирова, отличные от официальной, обсуждали также Минервина, Ирина Гогуа, сотрудники аппарата ЦИК Б. М. Виноградов и Э. Э. Понтович.
40
Параллельно чекисты продолжали работу по линии кремлевской комендатуры. 25 февраля следователь Д. М. Дмитриев, видный чекист из Экономического отдела ГУГБ, вызвал на допрос Василия Ивановича Козырева. Тактика допроса, выбранная Дмитрием Матвеевичем (от рождения носившим имя Мейера Менделевича Плоткина), не отличалась особой изощренностью: он сразу завел речь о террористических настроениях – правда, не самого Козырева, а его приятеля Дорошина. С помощью этой нехитрой уловки следователь хотел заманить Козырева в ловушку. Ведь стоило Козыреву признать террористические взгляды Дорошина, тут же появлялась возможность приписать те же взгляды и ему как члену одной с Дорошиным “контрреволюционной” группы. Незамысловатая хитрость удалась. Посопротивлявшись немного, Козырев признался в распространении клеветы, которая могла создавать террористические настроения [336]. Следователь пока что удовлетворился этим результатом и начал допрашивать Козырева об остальных участниках “контрреволюционной” группы – Сосипатрове, Гусеве, Чернявском, Сюхине и Барабанове. Первых двух Козыреву на прошлом допросе “подсказали” следователи Люшков и Молчанов, остальных он назвал сам. Называл Козырев и ряд других лиц, но у Дмитриева, видно, было пока что запланировано разобраться лишь с этими пятерыми. Причем двух из них – Сюхина и Барабанова – следствие в итоге вывело за скобки (они, дескать, участия в контрреволюционных беседах не принимали). Осталась “контрреволюционная” группа в составе Козырева, Дорошина, Сосипатрова, Гусева и Чернявского. Забегая вперед, отметим, что А. М. Гусев и А. М. Сосипатров в связи с “кремлевским делом” получили от Особого совещания по 5 лет лагерей. Сосипатров, отсидев срок, вышел на свободу, а судьба Гусева пока что неизвестна. Имя Гусева впервые всплыло на допросе Козырева 9 февраля 1935 года – как уже говорилось, по инициативе следователей. Абрам Макарович Гусев, служащий Управления местной промышленности Московской области, был арестован 23 февраля. Похоже, что Гусева допросили лишь однажды, 20 марта 1935 года (кстати, в этом протоколе допроса фигурирует выдержка из неизвестных нам показаний Козырева от 17 февраля 1935 года, хотя прямая цитата из них не приводится, а по содержанию они совпадают с показаниями Дорошина от 4–5 февраля). В самом начале июля 1935 года, то есть незадолго до вынесения приговоров по “кремлевскому делу”, Гусев направил в КПК заявление, в котором жаловался, что уже 4 месяца находится в заключении по неизвестным ему причинам. “Считаю мой арест неправильным и содержание меня в изоляторе явным недоразумением, т. к. с моей стороны не было и нет никаких преступлений”, – сетовал Гусев, взывая к высшему партийному суду [337]. Однако заявление, как и в подавляющем большинстве других аналогичных случаев, осталось без ответа.
41
Двадцать шестого февраля следователь Каган провел внеочередной (и, как выяснилось, последний) допрос Василия Григорьевича Дорошина. Неизвестно, что стряслось с Василием Григорьевичем, но через тюремного надзирателя он подал следователю Кагану заявление с просьбой вызвать его на допрос. Василию Григорьевичу якобы не терпелось “дополнить свои предыдущие показания рядом новых обстоятельств”, о которых он на следствии еще не говорил.
Со слов А. И. Синелобова мне известно, что он связан с каким‐то крупным партийным работником… В 1932 г. или 1933 г., когда мы с Синелобовым вели троцкистские беседы вокруг т[ак] называемого завещания Ленина, Синелобов мне рассказал, что с этим партийным работником (фамилии я его не знаю, но видел его в Кремле в Большом дворце с Синелобовым во время сессии ЦИК или пленума ЦК) он вел беседы, аналогичные нашим. Синелобов мне тогда говорил, что этот партийный работник высказывал ему настроения, направленные против руководства ВКП(б). Тогда же он мне сказал, что у этого человека он видел какой‐то документ, подробно излагающий содержание так называемого завещания Ленина [338].
Увы, эта история в дальнейшем развития не получила, и личность загадочного партийного работника установлена так и не была.
В ряде бесед мы говорили о руководстве ВКП(б). И я, и Синелобов высказывали откровенные контрреволюционные взгляды, клеветали на Сталина; мы говорили, что в результате политики руководства ВКП(б) ухудшилось положение рабочего класса и крестьянства, что верхушка партии обеспечена хорошо, а массы в городе и деревне бедствуют. Я говорил Синелобову, что вот, мол, “построили фундамент социализма, а крыша, видимо, будет гнилой,” – этим своим заявлением я высказывал троцкистские взгляды о построении социализма в нашей стране [339].
