Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Благодаря сохранившимся пассажирским манифестам трансатлантических пассажирских пароходов [355] мы даже можем ориентировочно восстановить облик Михаила Кондратьевича. Это был невысокий голубоглазый мужчина с каштановыми волосами. Точный рост его выяснить уже не удастся – видимо, при посадке на пароход этот параметр определяли на глаз, и разница между двумя “замерами” оказалась слишком велика – в 1931 году – 170 см, а в 1934‐м уже 160. В 1928 году Михаил Чернявский женился на Евдокии Трофимовне Черкасовой (родилась в Украине в 1902 году в поселке Червоное Житомирской области). Жила семья в Москве, в доме № 15 по Смоленскому бульвару (на одном из допросов Чернявский назвал этот дом “общежитием Разведупра”). Как указано в биографии Черкасовой, опубликованной в журнале “Русская речь” в 1982 году, она,

(Советское издание об остальном умалчивает, но чекистские материалы дают добавочные сведения: “член ВКП(б) с 1930 года, отец до революции – эконом у помещика, имел собственный дом”).

Ближе к концу следствия по “кремлевскому делу”, 23 апреля, Черкасову вызвали в НКВД на допрос в качестве свидетеля. Судьба улыбнулась ей – в 1937 году обязательно посадили бы в лагерь как ЧСИР, но на дворе был всего лишь 1935 год. Следователь Черток провел с ней беседу, в ходе которой она ничего нового для следствия не показала, подтвердив лишь факты “антисоветских разговоров” с участием обвиняемых. Под конец следователь строго спросил, почему она об этих разговорах куда надо своевременно не сообщила. Сильно перепуганная коммунистка Черкасова ответила:

Черток дал ей подписать протокол и оформил пропуск на выход. И Евдокия Трофимовна навсегда покинула стены Лубянки, чтобы прожить долгую жизнь.

В 1938‐м она окончила Московский городской педагогический институт. Но дальнейшая карьера застопорилась. “Русская речь” брежневских времен туманно сообщает:

И читатель остается в недоумении – почему это советская власть так нерационально использовала труд специалиста с двумя высшими образованиями.

Однако старая жизнь постепенно забывалась, трагические события прошлого меркли и отдалялись.

Она стала автором многих научных работ в области грамматики и истории русского литературного языка. Будучи тяжело больной, ушла из жизни в 1976 году.

44

Впервые (9 февраля 1935 года) фамилия Чернявского была на следствии названа его приятелем, арестованным слушателем Военно-химической академии В. И. Козыревым, который в начале 1920‐х годов около двух лет жил в одной комнате с Михаилом Кондратьевичем во время учебы в Высшей военно-химической школе комсостава в Москве, а затем на Курсах усовершенствования комсостава. На допросе 25 февраля ему пришлось рассказать следователю Дмитриеву (который впоследствии будет допрашивать и самого Чернявского) “о его антипартийных, контрреволюционных взглядах по вопросам политики партии в сельском хозяйстве” [360] (то есть о взглядах, обычных для партийцев начала тридцатых годов, которые приобретали зловещий оттенок лишь благодаря специфическим чекистским формулировкам, используемым в протокольной записи). Под конец допроса, как уже говорилось, опытный следователь на основе показаний “сколотил” контрреволюционную группу из приятелей и сослуживцев Козырева, одним из участников которой, на свою беду, оказался Чернявский. Видимо, вскоре последовало распоряжение об аресте Михаила Кондратьевича, и первым протоколом его допроса, направленным Сталину и Ежову, стал протокол от 6 марта 1935 года. Следователь Дмитриев начал знакомство с новым фигурантом с расспросов о Козыреве, зафиксировав в протоколе сведения о неизбежных в те годы беседах приятелей о положении крестьянства. Сообщив Чернявскому о том, какие показания дал на него Козырев и наверняка сгустив при этом краски, Дмитриев быстро добился от раздосадованного Чернявского нужных показаний на Козырева:

Дальше перешли к самому Чернявскому. Действуя по шаблону, Дмитриев убедил Михаила Кондратьевича в том, что раз тот слушал враждебные высказывания Козырева, а мер никаких не принимал, то, значит, он и сам враг. Дальнейшее было делом чекистской техники, которой Дмитриев владел в совершенстве. В изложении Дмитриева показания Чернявского звучали следующем образом:

После этого Дмитриев попросил Чернявского обозначить круг своих знакомств. Как только Чернявский перечислил друзей-приятелей, Дмитриев тут же стал добиваться, чтобы Чернявский признал всех этих лиц участниками контрреволюционной группы. Михаил Кондратьевич сопротивлялся недолго – следователь быстро разъяснил ему, что тот, кто отказывается “разоружиться” на следствии, является заклятым врагом советской власти, которого, по меткому выражению “буревестника революции” Горького, следует безжалостно истребить. Если же арестованный сотрудничает со следствием, то возможны варианты. Подобные “аргументы” являлись обычными для конца 20‐х – начала 30‐х годов, да и для более позднего периода; правда, после поглощения ОГПУ Наркоматом внутренних дел в 1934 году “органы” лишились права внесудебного расстрела, но далеко не все подследственные об этом знали или верили в “социалистическую законность” и “независимость судебной власти” – документально зафиксировано, что подобные доводы использовались для “убеждения” других подследственных по “кремлевскому делу”, так что можно смело предположить, что аналогичные “меры убеждения” применялись и к Чернявскому.