Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Поскольку парламентско-пуританская революция оказалась втиснута в рамки консервативной, реставраторской идеологии, это необычайно притупило осознание важнейших изменений, которые происходили в действительности. Следовательно, события, которые все участники единодушно считали неправильной и ненужной «гражданской войной», никак не могли породить культ революционных перемен как таковых. Данное обстоятельство, наряду с поразительно беспроблемным переворотом 1688 г., позволило Эдмунду Бёрку и прочим в конечном счёте ассимилировать наследие Англии XVII в. в чрезвычайно консервативный канон. В результате англичане по сей день мыслят и ведут себя так, будто никогда не устраивали столь дикой, грязной революции, какая была у младших братьев за Ла-Маншем.

Идеологические особенности английского XVII века имели ещё одно «модерирующее» следствие. Конституционная проблема суверенитета находила прямое политическое и революционное выражение в борьбе между королём и парламентом. Но социальный вопрос перестройки и демократизации гражданского общества выражался не напрямую, а в религиозной и, соответственно, менее революционной внешне форме. Ввиду этой идеологической особенности два указанных вопроса решались раздельно, что дало возможность завершить политическую революцию, не осуществив социальной. На деле в XVII в. был разрешён лишь конституционный вопрос, и это привело к либерализации, но не к демократизации английского общества; после 1688 г. социальное устройство страны осталось всецело олигархическим, как в 1640 г. Ибо восстановление в 1660 г. англиканства, которое 1688 г. никак не затронул, означало откладывание социального вопроса на неопределённый срок. В то же время практическая политика веротерпимости, впервые принятая на вооружение после 1688 г., позволила выжить старым инакомыслящим сектам и возникнуть новым, в частности методистам, тем самым оставляя исключённым элементам английского общества средства самовыражения, надежду и в конечном счёте способность добиваться социальных перемен. Таким образом, религия продолжала задавать социальному вопросу в Англии особые, умеренные рамки вплоть до образования лейбористской партии в 1905 г., как отмечал Эли Алеви, объясняя контраст с гораздо более радикальной социальной политикой Франции [174].

Необходимо отметить ещё один аспект умеренного характера английской революции. Учитывая, что она не воспринималась осознанно как революция, не была умышленно направлена на создание общества нового типа, а имела целью реставрировать «старинный» порядок, и, наконец, касалась специфически английских правовых норм и английских церковных вопросов, она не могла служить революционной моделью для остальной Европы. В отличие от последующих революций во Франции и в России, она не годилась на экспорт. Разумеется, вся Европа ужаснулась казни миропомазанного короля мятежными подданными, и большинство иностранных правительств разорвали с Англией дипломатические отношения. Тем не менее ни одна монархия не боялась распространения заразы или появления где-нибудь подражателей английскому образцу. Конечно, после 1688 г. континентальные вольнодумцы, например Вольтер и Монтескьё, прекрасно видели либеральный характер английского конституционного строя и предлагали его в качестве примерной модели для Франции, но в духе ограниченного реформизма, вовсе не желая воспроизвести английский революционный опыт.

7. Америка, 1776–1787 революция как великая удача

Переход от английской к американской революции демонстрирует удивительный парадокс: в то время как англичане после 1640 г., несомненно, испытали большие институциональные сдвиги, но по сей день не решаются назвать их революцией, американцы, пережившие после 1765 г. лишь скромную структурную перестройку, тут же сочли её предельно радикальным событием и с тех самых пор не устают славить её плоды. Таким образом, британская Северная Америка, наряду с Францией, выступила «крёстной матерью» понятия революции, известного современному миру. Но в каком смысле колониальный бунт являлся революцией?

Схема действий, приведших к 1776 г. и последовавших потом, нисколько не напоминает сценарий, разыгранный в Англии веком ранее и во Франции десятилетием позже. Не штурмовалась Бастилия, не катились с эшафота королевские головы. Главными символичными событиями стали «Бостонское чаепитие» и мушкетная перестрелка на Лексингтонском лугу. Переворот закончился не выездом на авансцену человека на коне, а закрытым конвентом, на котором уважаемые джентльмены составили проект конституции политического строя, существующего и поныне. Более того, «отцы-основатели» были в основном теми же лидерами, что подняли мятеж двенадцать лет назад. Эта революция явно своих детей не пожрала. Подобное отсутствие драматизма делает американскую революцию «третьим лишним» в каноне «стасиологии».

Американская революция аномальна и в других аспектах. Во-первых, монарх, против которого восстали колонии, отсутствовал на сцене, находясь за океаном на расстоянии трёх тысяч миль, что в значительной мере превращает революцию в территориальную Войну за независимость. Во-вторых, в самих колониях имелось крайне мало укоренившихся иерархических институтов, подлежавших ниспровержению, и это позволило избежать череды переломов в ходе мятежа, которые в Англии влекли за собой радикальный переход власти от короля к парламенту и от парламента к армии. В Америке эскалация событий выражалась в серии протестов против налогов, кстати, не таких уж высоких (налоговое бремя здесь в четыре раза уступало британскому). Наконец, американский мятеж вспыхнул в провинциях с более высоким доходом на душу населения, чем в любой стране Старого Света, что резко снижало тягу к социальным переменам.

Кроме того, ряд современников, в особенности противники восстания, прекрасно видели диспропорцию между не слишком серьёзными основаниями для недовольства и взрывной реакцией колонистов. «Никогда в истории, — сказал один американский тори, — не было ещё такого бунта по столь «малому поводу»». Другой писал, что это «самый беспричинный и неестественный мятеж из всех когда-либо случавшихся»: «Анналы ни одной из стран не смогут представить пример восстания столь ожесточённого, гнева и безумия столь безудержного, вызванных столь тривиальными причинами, на которые ссылались эти несчастные люди» [175]. Что же тогда «революционного» в событиях 1776 г.?

Главным образом, создание демократической республики беспрецедентного континентального масштаба — деяние, изображаемое как начало Нового Мира и Нового Человека, светоч для остального человечества. Вдобавок республика родилась в разгар нарастающей милленаристской «лихорадки», практически аналогичной той, что служила импульсом развития прежних революционных эпизодов в Европе. Этот идеологический всплеск быстро набрал силу в период от кризиса 1765 г. в связи с «Актом о гербовом сборе» до начала вооружённого конфликта и принятия «Декларации независимости» в 1774–1776 гг.; он в течение восьми лет войны не спадал среди «патриотов» и, вернувшись в более умеренной форме, вдохновлял установление новой конституции в 1787–1788 гг. Именно такое эсхатологическое республиканство имели в виду «отцы-основатели», ставя слова novus ordo seclorum («новый порядок веков») на государственную печать и меняя консервативный, в духе 1688 г., смысл слова «революция» на современный: «эпохальный переворот».