Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Впрочем, если говорить о конкретных деталях, в «старорежимной» Европе есть модель, которой американские события кое в чём соответствуют, — нидерландское восстание XVI в. Вспомним, что и тогда король-суверен проживал в другой стране. Являясь в самих Нидерландах лишь «герцогом» или «графом» отдельных провинций, объединяемых только слабыми и неэффективными Генеральными штатами, суверен решил превратить свои родовые владения в нечто похожее на подлинную монархию, способную взимать с населения налоги, охранять порядок, а также обеспечивать религиозное единообразие. Это вызвало сопротивление со стороны знати и простых людей, а в конце концов — народное восстание. В ответ король применил вооружённую силу, что лишь обострило ситуацию; потом попытался пойти на уступки, но тоже потерпел неудачу. Поэтому он возобновил репрессии, а мятежные провинции обратились за помощью к Франции и Англии. Конфликт разрешился только после долгой войны, завершившейся образованием федеративной республики в семи северных провинциях (зато на юге мятеж был успешно подавлен). С поправкой на ряд немаловажных деталей и принимая во внимание идеологические изменения, произошедшие почти за два века, можно сказать, что схема действий в британской Северной Америке в течение двадцати четырёх лет после 1765 г. примерно такая же. Иными словами, подобно всем европейским революциям, американский мятеж начался как реакция на государственное строительство со стороны короля и закончился представительным конституционным правлением.

Здесь, впрочем, существует гораздо более глубокая связь со «старой Европой», чем сам механизм конфликта. Идеологически американцы начали борьбу, на которую падал далёкий отсвет 1688 г., то есть пытались защитить свои исторические права как англичане. Но завершили они её в прямом и переносном смысле в канун 1789 г. — созданием республики граждан, которую французы уже готовились радикализировать и универсализировать [176]. Таким образом, американская революция, хоть и аномальная по своей политической форме, по нравственному содержанию вполне укладывалась в основное русло общеевропейского революционного процесса.

Однако в Новом Свете этот процесс был существенно модифицирован, а успех смелого республиканского эксперимента стал возможным только благодаря уникальным особенностям американской ситуации. Прежде всего, в Америке отсутствовал фактор, который до тех пор являлся определяющим для европейской цивилизации, — «старый режим». Там не просто не проживал король, но, что гораздо важнее, не существовало ни сословной системы, ни другого рода наследственных привилегий, ни единой церковной организации или традиции сакральности власти [177]. Имелись только рудиментарные остатки аристократического порядка в виде оброка, права первородства и майората в некоторых колониях да слабоорганизованные местные церкви в девяти из них. Каждая колония располагала хорошо развитой представительной ассамблеей, где главную роль играла нижняя палата; во многих случаях такие ассамблеи появились раньше назначения в колонию королевского губернатора. Избирательное право на основе имущественного ценза чаще всего оказывалось достаточно широким, чтобы охватить большинство взрослого населения мужского пола. Населяли колонии на 80% конгрегационалисты и кальвинисты-пресвитериане — потомки разгромленного левого крыла английской революции. Даже англикане составляли «небольшой» процент и не имели местного епископа. В этих условиях зёрна, посеянные в 1688 г., упали на исключительно благодатную почву. Фактически, как мы увидим, принципы 1688 г. устарели здесь ещё до того, как раздался первый выстрел на Лексингтонском лугу.

Вторая важная черта американской исключительности — географическое положение. Тринадцать колоний, отделённые от средоточия британской власти тремя тысячами миль океана, находились к тому же на краю малолюдного континента, предоставлявшего практически беспредельный простор для социальной мобильности и множество источников обогащения. Разумеется, континент не был «необитаемым», как часто предполагается. В 1770 г. около 150 тыс. индейцев жили к востоку от Миссисипи. Но они всё ещё оставались охотниками-собирателями, мало занимаясь сельским хозяйством; низкая численность и низкий уровень освоения столь обширной территории предопределили их поражение от рук наступающих американских земледельцев.

Учитывая две столь серьёзные аномалии, для создания нового народа была необходима, главным образом, национально-территориальная освободительная война. Правда, она сопровождалась насилием, социальными эксцессами, вспышкой милленаристского «озарения». Но не повлекла за собой таких сокрушительных последствий, как революции Старого Света, и не знала прогрессирующей, все более миноритарной радикализации, характерной для европейской драмы. Последняя (и совершенно уникальная) черта: национальное конституционное правление удалось ввести с первой же попытки. Таким образом, в период с 1776 по 1788 г. республиканское «содружество», о котором мечтали «святые», не получившееся в Англии, в конце концов, утвердилось в Новом Свете, однако в более умеренной, светской и, в особенности, более стабильной форме. Вообще — это самое успешное, хоть и осуществлённое чужими руками, творение английской революции, пожалуй, более примечательное и уж конечно более современное, чем либеральный, но узко олигархический порядок, сложившийся к 1688 г. в метрополии.

Эта разница нашла отражение в историографии двух революций. В обеих странах выказываемая большинством авторов удовлетворённость основополагающим для каждой из них событием всегда сталкивалась с радикальной критикой, направленной против систем, порождённых в итоге данными событиями. Критические течения, впрочем, отличались друг от друга. В аристократической Англии они вышли из диссидентского радикализма и достигли апогея в импортированном марксизме. В демократической Америке они проистекали от популизма «разгребателей грязи» и так и не смогли приноровиться к общей теории Маркса [178]. В конце концов, единственный возможный американский аналог «феодализма» по Марксу — Юг до гражданской войны, и, хотя некоторые историки и такие социологи, как Баррингтон Мур, иногда пробовали воспользоваться этим примером, он был заведомо слишком искусственным, чтобы много им дать [179]. Поэтому никто никогда не пытался втиснуть 1776 г. в шаблон «буржуазной революции» — ещё одно проявление американской исключительности.

Рассказывать о 1776 г. начал в середине XIX в. с привычными «виговскими» нотками Джордж Бэнкрофт в своём труде «История Соединённых Штатов» [180]. Этот современник Маколея и Мишле, в сущности, смотрел на американскую революцию так же, как и те, кто её делал: она представлялась ему совершенно оправданным и в высшей степени героическим отказом от иностранной, монархической тирании, а появившаяся в результате республика — естественно, путеводной звездой для человечества. Впрочем, к концу века академическая наука модифицировала этот узконациональный подход в новой немецкой манере, рассматривая историю колоний в британском имперском контексте, то есть с учётом британской политики того времени [181]. Из работ «имперской школы» следовало, что Георга III вовсе нельзя назвать тираном, жаждавшим уничтожить плоды 1688 г. как в Британии, так и в Америке, что ошибки его политики — больше следствие неумелости, чем злого умысла, и что англичане после победы в 1763 г. на вполне законных основаниях пытались дать своей широко раскинувшейся империи какую-то центральную организацию и соответственно заставляли колонистов платить их долю за защиту. В то же время возникшее в самой Британии соперничество с кайзеровской Германией пробудило чувство «англоязычной» солидарности с вольнолюбивой Америкой, и такая перемена настроения отражена в «Американской революции» Джорджа Отто Тревельяна, впервые вышедшей в начале 1899 г. [182] Некоторые авторы «имперской школы», правда, зашли слишком далеко, полагая, что революция, возможно, не являлась необходимой, представляла собой ошибку, которой можно было избежать. На подобные непатриотичные эксцессы тут же последовала корректирующая реакция, однако имперский контекст остался неизменной частью общей картины.