Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Что касается Глебовой, то вне зависимости от исхода допроса и содержания протокола ничего хорошего ее не ждало. Она все же попыталась еще раз обратиться к вождю народов. Оправившись от потрясения после допроса, она 14 марта написала Сталину письмо, в котором отрицала террористические намерения Каменева, понимая, что и сама страдает и томится в тюрьме именно из‐за этого обвинения. “И сейчас я не могу заставить себя поверить, чтоб он мог злоумышлять против вас, в ком он видел для себя единственную надежду на какое‐либо привлечение к политической работе”, – писала она самому главному секретарю ЦК. Она буквально бросалась ему в ноги:

Не помогло. Обвинения с Каменева никто и не думал снимать, а для самой Татьяны Ивановны “кремлевское дело” закончилось трехлетней ссылкой в Бийск по приговору Особого совещания при НКВД.

54

Одиннадцатого марта 1935 года следователи Каган и Сидоров вновь принялись за молодого инженера Бориса Розенфельда. Теперь с ним не церемонились – чекистам надоело его “запирательство”. Если на прошлом допросе Борис отрицал свою причастность к подготовке теракта, то сейчас следователи объявили ему, что его участие в террористической борьбе “с несомненностью установлено”, по‐видимому подкрепив это заявление соответствующими угрозами (в таких случаях обычно угрожали расстрелом за отказ от чистосердечного признания – подобный отказ воспринимался как неприкрытая борьба с “органами советской власти”, на что был, по мнению чекистов, способен только злейший враг).

Не выдержав давления, Борис признался, что на предыдущем допросе “показал неправду”. Он повторил свой рассказ о том, как мать, находясь после ареста Зиновьева и Каменева по делу об убийстве Кирова в состоянии аффекта, воскликнула, что готова сама убить Сталина. Только теперь он сообщил, что не “обрывал” ее и не возражал ей, а полностью с нею согласился. Естественно, матерью дело не ограничилось – пришлось давать показания и против отца:

По новым показаниям Бориса получалось, что начиная с 1933 года его отец, мать и Екатерина Муханова только и думали о том, как бы им убить Сталина. Они якобы неоднократно совещались об этом в присутствии Бориса. Причем отец был наименее кровожаден – менее сдержанно вела себя мать, а уж Екатерина Муханова была в этом виде спорта чемпионкой. Бурный поток чекистских фантазий, излагаемых, впрочем, от лица Бориса, с трудом умещался в бумажное русло протокола:

Эти показания можно объяснить двояко: в них то ли присутствует робкая попытка молодого человека хоть как‐то защитить мать, то ли отражен замысел чекистов отвести Мухановой главную роль в осуществлении теракта.

А дальше следователи приступили к конструированию четвертой “группы террористов”. Как мы помним, в протоколе допроса Е. К. Мухановой от 8 марта 1935 года были перечислены пять групп, готовивших теракт в Кремле. Под номером четыре значилась группа “бывших троцкистов вне Кремля”, возглавлявшаяся Борисом Розенфельдом, куда якобы входили “преимущественно инженеры”: какой‐то Володя, младший сын Троцкого Сергей Седов, начальник Бориса на электростанции, где тот до ареста работал, с фамилией “на букву Ф”. На роли “младотеррористов” также пробовались некий инженер Масалов и сын Ю. М. Стеклова, но, видно, не подошли. Все это в свете недавних успехов следствия выглядело просто несолидно, и чекистам пришлось провести новый “кастинг”. Теперь кандидатами на исполнение главных ролей в этой мизансцене стали бывший секретарь Каменева Ф. И. Музыка и приятель Бориса студент-медик (1909 года рождения) Л. Я. Нехамкин. Интересно отметить, что старший брат Льва Яковлевича, Николай, занимал в то время ответственный пост в НКВД, служа где‐то в провинции в звании младшего лейтенанта ГБ. Второй старший брат, Марк Дубровский, в середине 20‐х годов исполнял должность прокурора Ярославской губернии, а на момент ареста Льва был уже помощником прокурора республики (то есть В. А. Антонова-Овсеенко). Сестра Льва, Ада Чернявская, работала журналисткой, видимо, в газете “Гудок”. Фамилию Нехамкина Борис впервые назвал на допросе 28 февраля 1935 года, а уже 7 марта арестованного Льва Яковлевича допрашивал порученец СПО лейтенант ГБ Горбунов (протокол этого первичного допроса Сталину не направлялся, и о его содержании остается только гадать).

Чекисты ковали железо, пока горячо, вытягивая из Бориса все, что могло им пригодиться. Например, всплыл какой‐то разговор 1932 года, точное содержание которого восстановить по протоколу не представляется возможным. Молодые люди, охваченные свойственными юности бунтарскими настроениями, рассуждали о способах борьбы со всякими общественными несправедливостями, и Лев Нехамкин привел в качестве примера “Народную волю”, которая успешно боролась с царизмом путем террора [426]. Зачем Борис рассказал об этом разговоре – неясно; возможно, это произошло под давлением следователей, которые узнали о неосторожном высказывании из предварительной задушевной беседы с Нехамкиным.

Как только опрометчиво данное показание о “Народной воле” было занесено в протокол, следователи поспешили закрепить “террористические намерения”, сочинив от лица Бориса рассказ об аналогичном разговоре – теперь уже в 1934 году. Причем на этот раз Борис якобы прямо спросил Нехамкина, разделяет ли тот его “террористические” устремления, а Нехамкин якобы дал положительный ответ. После этого последовал логичный вопрос следователя: “Как вы и Нехамкин намеревались практически подготовить террористический акт над тов. Сталиным?” Борис, понятное дело, ответил, что вплоть до ареста они с Нехамкиным ни о чем таком не помышляли. Однако следователь сослался на показания Мухановой от 8 марта, в которых было ясно сказано: