Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Можно допустить, что данная ситуация и явное отсутствие повышенного интереса к ней у чекистов объяснялись серьезной болезнью “Жени” Розенфельда.

Далее следователи занесли в протокол еще одно интересное признание Королькова. Подобно В. А. Баруту, который, как сообщала доносчица Буркова, “покрывал всячески все служебные промахи Мухановой и часто исполнял, которую она не могла выполнить, работу за нее” [435], Корольков оказывал помощь в библиотечной работе Нине Розенфельд: он получал от нее иностранную литературу из кремлевской библиотеки,

В отличие от В. А. Барута, который помогал Екатерине Мухановой совершенно бесплатно, так сказать, по любви, Корольков (нередко посещавший квартиру Розенфельдов в сопровождении своей супруги, Евгении Орнатской, которую Нина Александровна, да и Николай Борисович тоже знали по мюнхенской художественной школе Холлоши) признался следователю, что получал от Нины Александровны вознаграждение за свою помощь в размере примерно 60 рублей. Можно было бы упрекнуть его в прижимистости, но мешает этому то, что на допросе 17 марта 1935 года Нина Александровна отрицала факт передачи Королькову денежного вознаграждения, утверждая, что с его стороны имела место “товарищеская помощь” [437]. Возможно, Корольков слукавил, не желая признаваться в том, что оказывал террористке услуги безвозмездно, исключительно по дружескому к ней расположению.

Показал Корольков и о слухах, “распространяемых” Ниной Розенфельд: она будто бы

Как видим, точными сведениями о следствии по делу об убийстве Кирова не располагала даже работавшая в Кремле и тесно общавшаяся с Енукидзе Нина Розенфельд. В противном случае ей было бы известно об аресте жены Леонида Николаева Мильды Драуле, произведенном чекистами сразу же после убийства “народного трибуна”. Ее расстреляли по приговору суда в ночь на 10 марта 1935 года, то есть буквально за день до того, как Корольков дал следователям вышеприведенные показания.

На всякий случай (чтобы сподручней было измышлять “теракт”) следователи получили у Королькова показания о том, что Н. А. Розенфельд “какими‐то путями легко могла доставать пропуска на Красную площадь” [439] в дни парадов и торжеств. Дважды Корольков получал такие пропуска для своего приятеля, того самого приемного сына чайного фабриканта, Н. К. Попова. Следователи начали было задавать о нем вопросы, видимо раздумывая, не пристегнуть ли и Попова к “террористам”, но почему‐то быстро отказались от этой затеи. Осталось лишь предъявить самому Королькову обвинения в “терроризме”, которые тот испуганно отверг, покаявшись лишь в том, что не сообщил о настроениях Розенфельдов “куда надо” – за это он просил покарать его надлежащим образом.

56

Двенадцатого марта следователи Каган и Сидоров вызвали на очередной допрос Лёну Раевскую. Еще 7 марта Сидоров, “рассмотрев следственный материал по делу № 910” [440], добавил к предполагаемому обвинению по 58‐й статье пункты 8 и 11 (террор и организационная деятельность). Теперь надо было получать от Лёны признание в террористических намерениях. Для начала ей напомнили о разговорах, которые она вела с другими библиотекаршами по поводу “возможности совершения террористического акта над членами правительства” [441], а также (со ссылкой на протокол от 30 января – именно тогда Лёну допросили в первый раз) по поводу охраны Кремля и членов правительства. На деле библиотекарши просто обсуждали усиление мер безопасности, из‐за которого изменился привычный им путь прохода в Кремль к месту работы. Естественно, что Лёна, несмотря на нажим следователей, отказывалась признать наличие злого умысла в этой болтовне. Следователи пустили в ход показания подруг Лёны по работе – Гордеевой, Жашковой, а также Клавдии Синелобовой – о том, что Лёна интересовалась местоположением квартиры Сталина, но Лёна упорствовала и отрицала какой‐либо интерес к этому предмету. Тогда следователи предъявили ей показания Екатерины Мухановой и Нины Розенфельд от 8 и 10 марта соответственно, в которых утверждалось, что Лёна входила в состав “антисоветской группы” и принимала участие в подготовке покушения на Сталина. Но и это не оказало должного воздействия. Впрочем, и следователи не пытались любой ценой вырвать у Лёны признание – они решили, что в данном случае при составлении обвинительного заключения можно будет применить обычную формулировку: “достаточно изобличается показаниями других подследственных”. Одновременно было решено сосредоточить усилия на допросах Мухановой и Розенфельд и на получении как можно большего объема компрометирующих их показаний. Следователям Гендину и Пассову было снова поручено допросить брата Екатерины Мухановой Константина, и они “работали” с ним в течение двух дней, 12 и 13 марта. Но результаты оказались весьма скромными. Например, связи Мухановой с Белым движением установить толком не удалось. Зачем‐то стали выяснять, какую “клевету” Муханова распространяла о Куйбышеве. По словам Константина, Екатерина утверждала, что тот —

Источником этой “клеветы” являлась первая жена Куйбышева – А. Н. Клушина, которая в прошлом была гимназической подругой Екатерины в Самаре. Все это пока что не имело для следствия большого значения. Параллельно (13 марта) следователь Сидоров провел допрос бывшей сотрудницы Правительственной библиотеки Антонины Шараповой, у которой в изъятой при обыске записной книжке удачно обнаружились телефоны Нины Розенфельд и Екатерины Мухановой. Следователь постарался получить от Шараповой как можно больше компромата. В итоге удалось добиться того, что Антонина Федоровна охарактеризовала своего бывшего сослуживца Г. К. Вебера, а также Муханову и Розенфельд как “антисоветский элемент”, рассказав следователю о разговорах, которые она вела с двумя последними: