58
В среду 13 марта 1935 года следственная деятельность чекистов заметно активизировалась. Этим днем было оформлено целых 7 протоколов допросов по “кремлевскому делу”, предназначенных для доклада кремлевскому начальству. На этот же день пришелся и очередной допрос Нины Розенфельд. Под руководством замнаркома Агранова и начальника Экономического отдела ГУГБ Миронова следователь Черток принялся выяснять вопрос, касающийся орудия предполагаемого убийства вождя – яда. Поскольку стрихнин, якобы имевшийся у самой Розенфельд, для этого не годился и даже при обыске обнаружен не был, пришлось искать яд в другом месте. Черток поинтересовался, не мог ли яд найтись у Мухановой. Сначала Нина Александровна растерялась и ответила, что яда или чего‐то похожего у Мухановой никогда не видела – та, мол, для совершения теракта хотела достать огнестрельное оружие у кого‐то из работников комендатуры. У самой же Розенфельд знакомых врачей и фармацевтов не водилось. А у Мухановой? – спросил Черток. А у Мухановой есть, вдруг вспомнила Нина Александровна:
У Мухановой есть очень близкий знакомый – врач. Фамилия его, кажется, Михайлов, имя-отчество, насколько я помню, Михаил Михайлович. Думаю, что Муханова могла у него достать яд… Когда я и Муханова обсуждали вопрос о возможности совершения террористического акта против Сталина путем его отравления, то Муханова мне дала понять, что яд она сумеет достать у доктора Михайлова, Михаила Михайловича. Я ей поверила, так как знала, что у Мухановой и у доктора Михайлова были очень близкие отношения [449].
Очередная чекистская версия рождалась прямо на глазах у восхищенного читателя протокола. Не без усилий, конечно, – чекисты продвигались как бы на ощупь. Последовали вопросы о том, какой именно яд предполагалось достать (цианистый калий), когда происходил разговор о яде (в 1933 году), кто при разговоре присутствовал (только Розенфельд и Муханова). Спрашивал Черток и об огнестрельном оружии – у кого именно намеревалась Муханова его достать. Здесь Розенфельд не смогла ничего придумать, а оговаривать случайного человека не захотела, и Черток ничего вразумительного от нее так и не добился.
В конце допроса вернулись к теме вдохновителей теракта, и Черток попытался расширить их круг. Изначально предполагалось сделать вдохновителем Л. Б. Каменева, но теперь Черток поинтересовался у Нины Александровны, не ссылался ли Николай Борисович Розенфельд на кого‐нибудь еще. И зафиксировал следующий ответ:
Из разговора с Розенфельдом Н. Б. я точно помню, что он, говоря о необходимости подготовки террористического акта против Сталина, ссылался на Каменева Л. Б. Возможно, что он ссылался и на Зиновьева, но это я точно не помню [450].
Чекисты явно раздумывали, не стоит ли им для полноты картины подключить к “кремлевскому делу” и Зиновьева. Ответ на этот вопрос зависел, конечно, от мнения начальства. Не дожидаясь указания вождя, чекисты на всякий случай решили временно переправить Григория Евсеевича в Москву, чтобы тот в случае чего был у них под рукой. Ко времени допроса Розенфельд 13 марта Зиновьева уже доставили (или вот-вот должны были доставить) на Лубянку этапом из Верхнеуральского политизолятора, где он отбывал 10‐летний срок по делу “московского центра”. В качестве формального повода для этапирования Григория Евсеевича чекисты использовали заявление арестованного работника Коминтерна и бывшего зиновьевца Войслава Дмитриевича Вуйовича. В этом заявлении, предаваясь воспоминаниям о делах давно минувших дней, Вуйович поведал о разговоре
с Зиновьевым в присутствии Шляпникова осенью 1932 года, когда на мое сообщение о контрреволюционных слухах о состоявшемся якобы покушении на тов. Сталина на одном из партийных заседаний Зиновьев ответил: “Чего народу хочется, о том он и говорит”, – на что ни Шляпников, ни я не реагировали по‐партийному ни во время разговора, ни потом [451].
Теперь же, после собственного ареста, одновременного ареста жены Регины Будзинской и разлуки с годовалой дочкой у Вуйовича проснулась совесть коммуниста, и он решил, что настало время отреагировать по‐партийному. А чекисты, со своей стороны, не могли же пройти мимо столь явного сигнала о террористических намерениях важного государственного преступника. Случай этот надлежало тщательно расследовать.
59
Параллельно выяснению важнейших политических предпосылок дела о терроре следователи занимались накоплением разнообразного компромата на всех, кто имел несчастье подвернуться следствию под руку. В тот же день, 13 марта, следователь СПО ГУГБ Голубев продолжил допрос комсомолки Веры Ельчаниновой. Если бывших дворянок и близких к ним сотрудниц библиотеки комсомольская молодежь Кремля презрительно именовала “дворянским гнездом”, то сама группа комсомолок вполне заслуживала прозвища “осиное гнездо”. Они были готовы жалить всех без разбора, что Вера в полной мере и продемонстрировала в следовательском кабинете. Она активно продолжила топить своих кремлевских коллег – например, старшего референта по делам комиссий Секретариата Президиума ЦИК СССР М. В. Авсенева, секретаря бюджетной комиссии ЦИК Ирину Калистратовну Гогуа. Вспомнила она и свою сослуживицу, картотетчицу М. И. Авксентьеву, якобы сестру белого офицера, по словам вездесущей Бурковой. И расширила по сравнению с прошлым допросом “донжуанский список” Енукидзе:
Кроме названных мною сотрудниц Секретариата ЦИКа, сожительствовавших с Енукидзе (Миндель, Рогачевой, Раевской, Воронецкой и Бамбуровой), в сожительство с Енукидзе также вступали Эльза Эмсин, [Е. Д.] Иванова (сотрудницы Правительственной библиотеки) и Ищукова Елизавета – сотрудница ученого комитета. Этим женщинам Енукидзе привозил из‐за границы (из Берлина, куда ездил лечиться) береты, джемперы, пальто. Так, сложившиеся отношения с Енукидзе давали право этим лицам игнорировать непосредственных начальников по работе и вообще всех лиц, стоящих ниже Енукидзе, что они практиковали и что не могло не сказываться на дисциплине и состоянии аппарата [452].
Вот так в те годы (да и, пожалуй, во все эпохи) простая, чистая и незамутненная зависть прикрывалась лицемерными фразами о “дисциплине” и аналогичных неосязаемых сущностях.
Тут надо заметить, что и впоследствии “донжуанский список” Енукидзе продолжал неумолимо расти. Когда дошло дело до допроса секретаря Енукидзе Л. Н. Минервиной, та смогла подтвердить уже содержавшиеся в нем фамилии и добавить новую:
Машинистка Ищукова рассказывала о том, что Енукидзе хорошо к ней относится, что она бывает у него на дому, что он привез ей из‐за границы какие‐то подарки. Она появлялась в ложе № 1 Большого театра и афишировала свое знакомство с Енукидзе… Енукидзе посещала машинистка Воронецкая, которая как‐то мне сказала, что она идет обедать к Авелю Сафроновичу, Енукидзе хорошо относился также к стенографистке Лутшвейт, которую Енукидзе посещал у нее на квартире. Енукидзе посещал также сотрудницу Кремлевской библиотеки [Е. Д.] Иванову. Раньше Енукидзе посещала также Ирина Гогуа [453].
Вернемся, однако, к допросу Ельчаниновой. Сделавшаяся чрезвычайно словоохотливой и уже, по‐видимому, плохо соображая, где находится, комсомолка понесла полную околесицу. На вопрос следователя о том, что ей известно о “террористических намерениях” оговоренных ею людей, Вера ответила:
Ничего не известно. Буркова в октябре или ноябре месяце сего года мне говорила, что на Сталина готовилось покушение и что вследствие этого предприняты меры по усилению охраны Кремля [454].
