Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Мы не знаем, действительно ли Михайлову удалось попасть на прием к Поскребышеву. Но буквально через три дня после собрания, вечером 26 января, за Николаем Ивановичем пришли из НКВД. Письмо Ворошилову он даже не успел подписать, и адресату оно было отправлено кем‐то из родственников художника. Следствие длилось два месяца, после чего Особое совещание приговорило художника к пяти годам лишения свободы. Отбыв срок заключения в северных лагерях, он вышел на свободу, но тут же умер от инсульта.

60

Под конец допроса Голубев спросил у Ельчаниновой об “антисоветской деятельности” библиотекарши Е. А. Петровой – а все потому, что ему вскоре (в этот же день) предстояло ее допрашивать. Ельчанинова показала, что Петрова на работе “группировалась” с Н. И. Бураго и З. И. Давыдовой, а также “высказывала недовольство снабжением” (то есть клеветнически утверждала, что в магазинах нечего купить), да еще и “всегда отрицательно относилась к комсомольской молодежи” (Петровой на момент ареста было 42 или 43 года) [461]. Больше Голубев, несмотря на свой угрожающий вид, ничего добиться от Ельчаниновой не сумел, поэтому, сунув ей протокол на подпись, вызвал надзирателя, чтобы тот увел Веру обратно в камеру. И тут же приказал привести к нему Екатерину Петрову. Будучи беспартийной, Екатерина Александровна в далеком 1921 году работала в Наркомате национальностей под началом самого товарища Сталина – но теперь арестовали ее, как любили подчеркивать в таких случаях чекисты, вовсе не за старые заслуги. Голубева интересовали дела сегодняшние. Задав ей для виду пару ничего не значащих вопросов, он перешел к делу и попросил охарактеризовать библиотекарш Розенфельд, Муханову и Давыдову. Однако и здесь его ждала неудача. Петрова заявила, что испытывала к Розенфельд и Мухановой такую неприязнь, что даже говорить с ними не могла, поэтому она, мол, ничего о них не знает [462]. Да и с Давыдовой у нее ничего общего нет, в разговоры с ней не вступала. Тогда Голубев заявил, что имеет показания о том, что Петрова “группировались с антисоветскими лицами, работавшими в Правительственной библиотеке, как то: Давыдовой, Розенфельд, Бураго, Синелобовой и другими” [463], произвольно расширив состав членов “группировки”. Но Петрова на уловку не поддалась и продолжала упорно отрицать свою осведомленность о чьей‐либо “контрреволюционной”, “антисоветской”, “клеветнической” или какой‐либо иной предосудительной деятельности. Признавая существование в библиотеке “дворянского гнезда”, она тут же от него отмежевалась. На том допрос и закончился. Однако Голубев и не думал опускать руки. Он допрашивал Петрову еще два раза, буквально выжимая из нее показания. И Петрова была вынуждена бросить тень на Наталью Бураго, с которой была особенно близка:

Ну и что же здесь подозрительного, спросит неискушенный читатель (этот же вопрос задал подследственной и Голубев). А вот что:

XVI Всероссийский съезд Советов проходил 15–23 января 1935 года, а VII съезд Советов СССР – с 28 января по 6 февраля. Этот период совпал с началом “кремлевского дела”. Через несколько дней после окончания съезда РСФСР была арестована Нина Розенфельд. Почуяв неладное, но не понимая толком, что происходит, Муханова попыталась выяснить подробности происходящего:

Петрова, судя по ее показаниям, и сама не вполне понимала происходящее. Да и на всех сотрудниц Правительственной библиотеки первые аресты по “кремлевскому делу” произвели гнетущее впечатление, что, впрочем, удивления не вызывает:

Эти искренние показания обвиняемой Голубеву ничего не стоило втиснуть в прокрустово ложе чекистского сюжета. Петровой пришлось признать, что “этой фразой Давыдова подчеркнула, что она рассматривает меня как человека, принадлежащего к ее к.‐р. кругу, хотя я не отношу себя к этой группе людей” [468]. Жалкую оговорку подследственной Голубев, хоть и зафиксировал в протоколе, но только затем, чтобы сразу безжалостно отринуть: “Вы снова говорите неправду. Из ваших же показаний видно, что Давыдова рассматривала вас как своего единомышленника” [469]. Действуя таким образом, Голубев постепенно добился признания Петровой в том, что, зная о контрреволюционной деятельности Розенфельд, Бураго и Давыдовой, она никуда об этом не сообщила. Этого хватило для того, чтобы Особое совещание при НКВД приговорило Екатерину Александровну к трем годам ссылки.

61

Следствие вступило в “горячую фазу”. К началу второй декады марта был накоплен значительный объем показаний, расширен круг подозреваемых и в целом придуманы и продуманы схемы “преступной деятельности” арестованных. Теперь предстояло облечь эти схемы в плоть и напитать кровью живых людей. Работа велась сразу по многим направлениям – надо было спешить, так как промежуточные результаты требовались уже к концу второй декады. Ежову, только что (10 марта) назначенному главой ОРПО ЦК ВКП(б), предстояло начать работу над текстом сообщения Политбюро ЦК ВКП(б), призванного объяснить членам партии причины снятия Енукидзе с поста секретаря Президиума ЦИК СССР. К тому же еще 11 февраля 1935 года решением Политбюро была образована комиссия под председательством Ежова (в составе З. М. Беленького и М. Ф. Шкирятова), которой предписывалось “проверить личный состав аппарата ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР, имея в виду наличие элементов разложения в аппарате и обеспечение полной секретности всех документов ЦИК и ВЦИК” [470]. И результаты работы этой комиссии не должны же были повиснуть в воздухе.

Продолжились допросы военных работников, связанных с комендатурой Кремля. 13 марта был допрошен В. И. Козырев, а 14 марта – начальник Секретного отдела Управления комендатуры Кремля Н. Н. Мищенко [471]. Не совсем понятно, почему последнего арестовали. Его фамилию еще 10 февраля на допросе назвал П. Ф. Поляков, но абсолютно в нейтральном ключе – мол, вокруг Мищенко, самого Полякова и других военных велись разговоры об их сожительстве с “разными женщинами”. Казалось бы, этого “компромата” было явно недостаточно для ареста, как и того факта, что брат жены Мищенко – латыш Карл Янович Вейдеман – поддерживал письменную связь с родней в Латвии. Вот в 1938 году – другое дело: вскоре после начала массовой операции по ликвидации “латышского национального центра” Карл Янович был арестован и приговорен к расстрелу. Тем не менее 5 марта 1935 года Мищенко арестовали. При обыске у него нашли произведения Троцкого и какую‐то “дискуссионную троцкистско-зиновьевскую литературу”, но Николай Николаевич наотрез отказался признать, что хранил ее с какой‐либо определенной целью. Во время допроса Мищенко сразу выяснилось, что он и Поляков дружно сожительствовали с пресловутой “женщиной легкого поведения” С. Г. Миндель, у которой якобы имелся еще один любовник в лице дежурного по Управлению комендатуры Кремля и одновременно помощника Мищенко Юрова, к жене которого, если верить докладной записке Д. И. Антипаса, в свою очередь, подбивал клинья сам комендант Кремля Петерсон. Сестра же С. Г. Миндель – Раиса Григорьевна, по словам Мищенко, “сожительствует с А. С. Енукидзе. Как‐то Миндель С. Г. хвасталась, что А. С. Енукидзе привез ее сестре из‐за границы подарки”. Впрочем, эти бытовые факты интересовали следователя Гендина в последнюю очередь, хотя и открывали перед ним возможность применить отработанный психологический прием – как следует пристыдив подследственного, склонить его к нужным показаниям. Гендин добивался от Мищенко компромата на Полякова, Дорошина и Синелобова, но результаты оказались более чем скромными: Мищенко под нажимом следователя охарактеризовал Дорошина как “прямого двурушника и последовательного троцкиста”, а в отношении Полякова показал, что тот передавал ему “клевету” о самоубийстве Н. С. Аллилуевой, виня в нем Сталина и отзываясь о последнем “злобно-клеветнически”. О Синелобове же Мищенко вообще ничего не смог показать, сославшись на то, что Алексей Иванович – человек “замкнутый и малообщительный” да еще и избегающий общения с другими работниками комендатуры. Странно, что следователь не попытался расспросить Мищенко о событиях, ставших причиной самого возникновения “кремлевского дела”, – ведь именно Мищенко курировал секретных сотрудников, которые доносили ему о настроениях в кремлевском коллективе. Именно он должен был перепроверить с помощью этих сотрудников те факты “вражеской клеветы”, о которых в конце 1934 года Петерсон сообщил Енукидзе. Но как раз этими сведениями следствие почему‐то не заинтересовалось. Допрос В. И. Козырева, проведенный следователем Дмитриевым 13 марта [472], тоже ничего важного не дал: Козырев лишь уточнил, какого рода “клевету” ему передавал Дорошин, а он в свою очередь сообщал Чернявскому: что Аллилуева “умерла неестественной смертью”, что Сталин женился на дочери Кагановича и “проявляет бесчеловечное отношение к своему сыну, с которым он якобы отказался совместно проживать” (если последний слух находит свое подтверждение в мемуарах Светланы Аллилуевой [473], то предыдущий ни на чем не основан: много позже немецкие военные допрашивали об этом же попавшего в плен того самого сына Сталина Якова Джугашвили: “Известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи евреи?” Удивленный Джугашвили ответил, что все это слухи, чепуха [474]). Также Дорошин передавал “клевету” о “разложении Бубнова и Буденного, указывая на то, что они вновь вступили в брак с женщинами из артистического мира”. Оба этих малозначительных протокола были направлены Сталину.