Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Буркова, конечно, превзошла самое себя в попытках взять первый приз на необъявленном конкурсе кремлевских сплетниц, но теперь это оборачивалось для нее большими проблемами. Следователь, естественно, тут же насторожился и потребовал от Ельчаниновой указать источники информации Бурковой. Вера ответила, что знать не знает, а на вопрос, почему же не поинтересовалась, ответила, что “растерялась от такого сообщения Бурковой и не спросила”. Но так просто отделаться от следователя не удалось. Голубев, почувствовав, что тема может оказаться перспективной, лишь усилил хватку:

Пришлось Вере рассказывать о некоем Петре, шофере Кагановича, который ухаживал за Людмилой Бурковой и мог послужить источником сведений о “покушении”. Голубев понял, что придется отложить на потом расследование данной версии, и зафиксировал показания Ельчаниновой в протоколе. Позже он действительно вернулся к этому вопросу, допрашивая 20 марта уже саму Буркову. Та показала, что знакома с Петром Сергеевичем Ушаковым, шофером транспортного отдела ЦИК. Как ни странно, Людмила на шофера возводить напраслину не стала, а охарактеризовала его весьма положительно, хотя в чекистском протоколе эта характеристика выглядит весьма комично:

Сразу видно честного человека и примерного семьянина. И работника, умеющего держать язык за зубами. Неудивительно поэтому, что полный тезка Ушакова, 1894 года рождения, числится в базе данных сотрудников НКВД. Известно, что в 1945 году Петр Сергеевич работал шофером гаража НКВД, имел звание младшего лейтенанта ГБ. Закончил службу в 1950 году в звании старшего лейтенанта ГБ. А все это благодаря Бурковой, которой хватило ума не сообщить следователю Голубеву ни одного факта, могущего хоть как‐то опорочить Ушакова.

Продолжая допрос Ельчаниновой, Голубев стал допытываться, а не вел ли кто‐нибудь еще разговоров о терроре. Не зная, что ответить Голубеву, но и не желая его злить, Ельчанинова поведала душераздирающую историю:

Точно как у Александра Солженицына: “Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание”. Отличие заключалось лишь в том, что зафиксированный в протоколе вопиющий случай произошел на самом деле, причем незадолго до самого допроса, в январе 1935 года. Речь в показаниях Ельчаниновой шла о художнике Н. И. Михайлове. Тот действительно, как он сам признался на спешно созванном 23 января 1935 года заседании правления МОССХ, сделал эскиз картины, изображавший Сталина, Ворошилова и Кагановича у гроба Кирова. Эскиз был в числе других работ представлен на какой‐то выставке, сфотографирован. По словам председателя Союза художников, фотографию злосчастного эскиза намеревались поместить в журнале “Искусство” как иллюстрацию к статье, “мобилизующей нашу художественную общественность, чтоб выставку, посвященную памяти тов. Кирова, мы подготовили с большим революционным энтузиазмом”. Но что‐то пошло не так. То, что было незаметно на цветной картине, проступило на черно-белой репродукции. Репродукция попалась на глаза Сталину, и тот, разглядев на ней рядом со своим изображением скелет, как бы спрятанный в складках красного знамени, громко высказал свое недовольство художником. Трудно поверить в такую мелочность вождя, но все последующие события и та фантастическая быстрота, с какой они произошли, свидетельствуют о том, что инициатором их действительно выступил Сталин. Вообще, эта печальная история стала как бы репетицией “кремлевского дела”: непонятно как попавшая к Сталину фотография, болезненная реакция вождя, скорая расправа над “виновным”… На собрании Союза художников, куда были приглашены начальник Главлита (то есть цензурного ведомства) Б. М. Волин, философ П. Ф. Юдин и литературные критики-киллеры С. С. Динамов и А. С. Литовский, судя по стенограмме [459], разворачивались дикие сцены. Председатель Союза художников А. А. Вольтер представил присутствующим драматическое описание зловещей картины: “Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов – по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик – рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. Дальше идет очень подозрительная линия складок, но если приглядеться внимательно к этим пятнам, то получается точно абрис ноги скелета. Вы видите в этом месте утолщение, здесь коленная чашечка, а дальше пяточная кость и нога”. Вольтер для убедительности даже анатомический атлас захватил с собой и охотно демонстрировал присутствующим изображения разных частей скелета, сравнивая их с теми, что виделись ему на репродукции. Напрасно несчастный художник оправдывался, что между Сталиным и Ворошиловым не скелет, а “намек на толпу”, не костлявая рука смерти, а “головы, уходящие в перспективу”. “Если бы я знал, что так будут строго к этому эскизу относиться, – уверял собравшихся убитый горем Михайлов, – я бы довел это до конца. Я делал эскиз ровно один день, даже не делал предварительных набросков”. Но не тут‐то было. Художники, сыпля терминами, дружно изобличали бывшего коллегу по цеху, а приглашенные товарищи придавали делу нужный политический оттенок. Философ Юдин с прокурорской прямотой припечатал: “Мерзавцев у нас много, и одним из таких мерзавцев является Михайлов. И он, мерзавец, выступает против нас. Нужно поступить с ним так, как поступают с мерзавцами революционеры, ему не место в наших рядах”. А цензор Волин охарактеризовал картину как “призыв к террору”. Михайлова сравнивали с Леонидом Николаевым, объявили его белогвардейцем и контрреволюционером. В резолюции, принятой собранием, говорилось: “Мы, советские художники… ставим перед государственными органами вопрос о недопустимости пребывания этого мерзавца среди советских людей”. Потрясенный художник, не зная, что ему предпринять, вернулся домой и засел за письмо Ворошилову, призывая его разобраться в чудовищном недоразумении: