Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

В последнее столетие существования «старого режима» не все, впрочем, находилось в кризисе. Одна из причин оптимизма просвещённой оппозиции по поводу прогресса заключалась в том, что в эту эпоху действительно произошло заметное улучшение земной жизни. Со времён внутриевропейских распрей 1640–1650-х гг. все крупные государства наслаждались гражданским миром и общественным порядком. Франция к тому же переживала исключительный экономический и демографический рост. XVII в. для большинства европейских стран, за исключением Голландии и в конце века — Англии, был периодом депрессии или, как минимум, стагнации. Франция особенно сильно пострадала в последние годы царствования Людовика XIV. В XVIII в., напротив, почти повсеместно наблюдалась самая быстрая экономическая экспансия с XIII в. В сущности, XVIII в. положил начало устойчивому экономическому росту, который является одной из определяющих характеристик того, что мы называем «современностью». Во Франции он имел впечатляющие масштабы с 1715 по 1774 г., затем последовали 15 лет относительного кризиса. Революция, таким образом, разразилась, когда долгое бурное процветание и культурный оптимизм столкнулись с временными социальными бедствиями.

Лавина тронулась, когда бремя долга, который накопила монархия во время американской Войны за независимость, привело её на грань банкротства; в новой комплексной экономике XVIII в. дефолт не являлся выходом, так как перекрыл бы возможность будущих кредитов. Поэтому в 1787 г. король был вынужден созвать Собрание нотаблей, в состав которого входили высшая знать и прелаты. Последний раз до этого оно созывалось в 1626 г. Члены собрания, однако, отказались одобрить новые налоги без реформы; осталась единственная альтернатива — Генеральные штаты. Два привилегированных сословия наивно полагали возглавить штаты и добиться от монархии суверенитета — это и есть аристократическая революция 1787–1788 гг. по Лефевру, которую чаще всего называют «предреволюцией» [257].

В конце 1788 г. решение монархии уступить этому требованию привело к фактическому распаду королевской власти — так же как согласие Карла I на новый парламент в 1640 г. В ходе последующих волнений представители «третьего сословия» (самый известный из них — аббат Сийес) заявили, что их сословие на самом деле и есть «нация» и потому в будущей ассамблее в палату общин (как они теперь говорили) должно входить число депутатов, равное числу представителей первых двух сословий, вместе взятых, и голосовать ассамблея должна поголовно, а не по сословиям. Король согласился на «удвоенное представительство», но парламент лишил его уступку смысла, постановив, что по «старинной конституции» нужно голосовать по сословиям.

Когда Генеральные штаты собрались в мае 1789 г., «третье сословие» при поддержке мелкого духовенства из «первого сословия» в нарушение закона добилось объединения трёх представительств в один орган, который получил название Национального собрания. В отличие от «Долгого парламента» 1640 г., этот орган открыто предъявил претензию на законодательные функции и немедленно принялся за работу. Так началась лавина, поток, каскад событий, который мы называем революцией. Поток этот постоянно набирал скорость до 1794 г.

Основной комплекс революционных событий можно разбить на две фазы, которые мы уже видели: 1789–1791 гг. и 1792–1794 гг., то есть периоды конституционной монархии и якобинской республики. Внутри эти главные фазы членились на ряд второстепенных по мере усиления жажды перемен и сопутствующей ей идеологической интоксикации: от умеренных конституционных монархистов Мирабо и Лафайета к их более радикальным преемникам Варнаву и Ламету, затем к умеренным республиканцам Бриссо и Кондорсе и, наконец, к ультрареспубликанцам Дантону и Робеспьеру (и внутри каждой второстепенной фазы также существовали свои течения).

Тем не менее все важнейшие решения, обусловившие общий процесс, были приняты с мая по декабрь 1789 г. Первое из них — преобразование Генеральных штатов в Национальное собрание с законодательными функциями, в котором партия «патриотов» взяла на себя смелость говорить за всю «нацию». Второе — отражение королевской контратаки посредством штурма Бастилии и создания первой Парижской коммуны и муниципальной национальной гвардии как постоянных противовесов монархии. Третьим шагом стало полное уничтожение базовых институтов «старого режима» (феодальных повинностей, дворянского статуса и сословной системы как таковой) ночью 4 августа — обвал, спровоцированный «Великим страхом» конца июля, хотя и не им вызванный. («Старый режим» уже обрекли на гибель капитуляция короля в июне и падение Бастилии в середине июля.) Конец «старого режима» в 1789 г. был предрешён в Версале и Париже, а не в деревне, и поэтому ход революции определялся в городах. Крестьянство, получив ответ на главное своё чаяние — отмену феодальных податей, — перестало быть составляющей революционной динамики и вернулось на сцену только в лице пехотинцев крестовых походов республики и Наполеона против Европы.

За 4 августа последовали и основные конституционные решения. Была составлена и принята голосованием «Декларация прав человека и гражданина», потом речь зашла о государственном устройстве. «Монархистов», желавших учредить двухпалатный парламент англо-американского типа и предоставить королю реальные исполнительные полномочия с правом вето, быстро победили сторонники единого суверенного представительного органа. Исполнительная власть короля теперь создавалась конституцией (хотя, как ни парадоксально, оставалась наследственной), а не историей и/или Богом. Наконец, устанавливалось избирательное право на основе имущественного ценза, что противоречило универсалистским принципам декларации и не предвещало ничего хорошего. Когда король отказался подписать декларацию и указы от 4 августа, к нему применили более жёсткие меры принуждения, чем в июле. 5–6 октября парижские женщины пошли маршем на Версаль в сопровождении Лафайета, и королевскую семью вернули в Париж, где её члены отныне действительно стали узниками революции.

В декабре, как будто вдогонку, было принято последнее решение года — с подачи епископа Талейрана церковная собственность «предоставлена в распоряжение нации» для выплаты королевского долга. Хотя это положение не задумывалось как удар по «первому сословию», а тем более по религии, оно уже содержало зародыш «Гражданской конституции духовенства», принятой в начале следующего года, которая к 1793 г. разделила нацию на две. Собственно, в совокупности решений 1789 г. есть семена всех будущих политических расколов революции, так же как предпосылки её нарастающей идеологической интоксикации.

Правда, на первый взгляд баланс периода 1789–1791 гг. кажется в целом положительным. В конце концов, замена абсолютной монархии конституционным правлением, а наследственных привилегий — равенством всех граждан перед законом, несомненно, означает прогресс. То же самое можно сказать и об административных реформах Учредительного собрания: замещении многовекового клубка пересекающихся и частично противоречащих друг другу региональных юрисдикций, 83 единообразными департаментами с одинаковым административным делением на более мелкие единицы; упразднении внутренних пошлин, различий в системе мер и весов и неравных ставок налогообложения. Иудеи и протестанты получили гражданские права, разнообразные правовые системы страны были упрощены и стандартизированы (хотя этот процесс полностью завершился только с появлением Кодекса Наполеона в 1810 г.). Наконец, под занавес Учредительное собрание проголосовало в июне 1791 г. за свою самую «буржуазную» меру — закон Ле Шапелье, уничтожавший все ремесленные цеха и ассоциации как архаичные препятствия свободной торговле. Но так ли уж «буржуазна» на самом деле эта мера, несомненно, благоприятная для предпринимателей того времени? Тюрго сделал то же самое в 1774 г. (тогда его решение отменил король), а Екатерина Великая в России ещё в 1765 г. начала пропагандировать принципы свободной конкуренции посредством учреждения Вольного экономического общества. Свободу торговли не просто придумала буржуазия ради своей выгоды — она являлась одним из аспектов рационализации жизни, к которой в ту эпоху стремился весь мир. Её главный символ, конечно, метрическая система, введённая в 1792 г., однако разработанная раньше: применимая ко всей вселенной, она олицетворяла самую суть современности.