Также в сентябре монтаньяры, сторонники либерализации экономики, сделали уступку своим союзникам санкюлотам, введя максимум, то есть контроль над ценами. В целом, экономическая политика революции оказалась неудачной: конфискованная церковная собственность использовалась для выпуска бумажных ассигнатов, которыми погашался государственный долг, а саму собственность отчаявшееся правительство с чрезмерной поспешностью пустило с молотка и, как следствие, распродало по ценам намного ниже её реальной стоимости. Экономику подрывало также нежелание крестьян выполнять феодальные повинности, так что в 1793 г. они были упразднены без какой-либо компенсации. В то же время введение в обращение ассигнатов в качестве валюты привело к высокой инфляции. Времена наступили, безусловно, более тяжёлые, чем в последние годы «старого режима».
В этих непростых условиях Дантон и умеренные якобинцы стали терять влияние, а 32-летний Робеспьер и два его соратника, 27-летний Сен-Жюст и Кутон, заняли главенствующее положение в Комитете общественного спасения. Ещё более левое крыло революции под нажимом Коммуны и её комиссара Эбера перешло от «Гражданской конституции духовенства» к активной дехристианизации.
К концу года политическое руководство Робеспьера, вдохнувшего энергию в Конвент, и организационный талант Лазара Карно, собравшего и снарядившего новую массовую армию, устранили опасность, угрожавшую республике в первый героический год её существования. В декабре коалицию теснили по всем фронтам, а внутренние мятежи были подавлены. Однако всю первую половину 1794 г. террор продолжался и даже усилился. Тут мы подходим к великой загадке революции: что вызвало последний приступ горячки?
Вступлением к этому крещендо послужило объявление Конвентом в марте, перед лицом всеобщего обнищания и под нажимом санкюлотов, «национализации» и перераспределения имущества эмигрантов. Хотя радикальные историки позже провозгласили «Вантозские декреты» предвестием социализма, на самом деле они, как и максимум, введённый в сентябре 1793 г., являлись чрезвычайной мерой военного времени. И притом это самое большее, чего добились низы, требовавшие государственного регулирования экономики. Хотя имущие классы всю революцию, особенно в годы террора, жили в постоянном страхе перед «земельным законом» — переделом земли по образцу lex agraria Гракхов 133 г. до н.э., такого никто никогда не планировал и тем более не пытался осуществить на практике.
Словно для того, чтобы донести эту мысль до масс, в марте представителей народного радикализма — Эбера и экстремистов из Коммуны — гильотинировали за измену. За ними, как будто для равновесия, в апреле последовали на эшафот Дантон и его «снисходительные», которых подозревали в намерении заключить мир с антифранцузской коалицией. Революция после устранения Лафайета, Варнава и жирондистов пожирала теперь последнее поколение своих детей. С апреля по июль революционное правительство и террор представляли собой почти диктатуру Робеспьера с двумя ближайшими сподвижниками (ему всё-таки приходилось добиваться большинства в Конвенте). Террор стал своего рода культовым очищением общества во имя республиканских идеалов чистоты, добродетели и единства. За время террора были казнены около 20 тыс. чел., примерно 1400 из них — за последние месяцы, в июне-июле 1794 г. [259]
Разумеется, эти невероятные события нельзя объяснить «обстоятельствами». Логичной кажется лишь «теория заговора», и то при условии, если под активным меньшинством понимается не какая-либо группа с общими социальными, экономическими или иными интересами, а сообщество подвергшихся идеологической интоксикации. Опять-таки основа для этой последней эскалации революционной лихорадки была заложена в первый «год творения». Приступы паники, повторяющиеся с каждым шагом революции вперёд, который порождал новых тайных врагов (от аристократов-эмигрантов до неприсягнувших священников), вызывали к жизни все более строгие законы, определяющие врагов и «подозреваемых» [260].
Какова же была идеология якобинцев? Они видели свой идеал в обществе мелких частных собственников, где никому не следует быть слишком богатым, так как богатство неизбежно развращает [261]. Кроме того, это общество, считали они, должно поклоняться культу гражданской добродетели, то есть жить в постоянной готовности бороться против аристократии, привилегий, реванша порочного прошлого. В конце концов, большинство недавно освобождённых граждан являлись продуктами этой порочности. Таким образом, они походили на тех, кого кальвинисты ранее называли «нечестивцами».
Добродетель означала внутреннее освобождение населения от былой порочности посредством постоянной гражданской активности. Освобождённые, настоящие граждане, составляли меньшинство. Они были, так сказать, избранниками современной эпохи, единственными настоящими республиканцами. Следовательно, чистка, осуществляемая избранными среди «нечестивцев», — не преступление против свободы, а единственная гарантия её выживания и триумфа. В основе этого мировоззрения не лежит какой-либо великий текст или стройная теория вроде тех, что марксизм и ленинизм позже дали революционному социализму. Ближе всего к такой теории труды Руссо, предлагающие, скорее, некий набор эгалитарных взглядов, нежели чётко сформулированную идеологию.
Данная связь ясно проявилась в последнем официальном акте Робеспьера — празднестве в честь Верховного Существа в июне 1794 г. В саду Тюильри перед тысячами зрителей было сожжено чучело атеизма; сам Неподкупный, словно новоявленный «савойский викарий», служил эту мессу республиканской добродетели.
В следующем месяце идеологический дурман рассеялся. Видя, что Робеспьер стал чересчур могущественным, его товарищи якобинцы 9 термидора (27 июля) свергли Неподкупного, устроив парламентский переворот. Это им удалось, потому что, разделавшись весной с Коммуной и санкюлотами, Робеспьер остался без гарантированного большинства в парламенте. Но термидорианцы вовсе не намеревались положить конец террору, не говоря уже об отказе от якобинской программы. Пойти на попятную их заставило общественное давление после переворота. Через несколько месяцев лихорадка покинула революцию навсегда.
Защита революции теперь означала охрану новых интересов, ею созданных. В первую очередь это подразумевало упрочение власти якобинцев-термидорианцев. Соответственно они отложили в сторону ультрадемократическую конституцию 1793 г. и попытались закрепить завоевания революции с помощью нового конституционного механизма, Директории 1795 г. На деле этот олигархический приём отменил все священные принципы республики введением жёсткого имущественного избирательного ценза, двух палат и коллективного органа исполнительной власти из пяти членов. Кроме того, в конституции теперь оговаривалось, что новое законодательное собрание должно на две трети состоять из бывших членов Конвента. Короче, Директория 1795–1799 гг. являлась правлением меньшинства бывших цареубийц, вынужденных поочерёдно отражать атаки то поднимающих голову роялистов справа, то неоякобинцев слева. Три раза за четыре года члены Директории прибегали к военной силе — либо для подавления уличных беспорядков, либо для устранения законно избранных, но политически враждебных им депутатов.
В социальном плане Директория представляет собой фазу революции, которую по праву можно охарактеризовать как «буржуазную». В годы её существования шла нарочитая демонстрация нового богатства, нажитого на распродаже национального имущества и на военных поставках, — демонстрация, особенно провокационная на фоне экономических трудностей, усугублённых постоянной инфляцией. Именно в этой атмосфере появились первые явные предвестия современного социализма и коммунизма в форме «заговора равных» Гракха Бабёфа, о котором подробнее будет сказано ниже.
