История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Сначала новая мода расцвела в трансатлантических вояжах. «Пакетбот — истинный микрокосм, он представляет пассажиру картину жизни в редуцированном виде. Это делает его самым предпочтительным местом для сентиментальных похождений, где перед вояжером открываются эфемерные удовольствия выборочной близости», — замечает Корбен. В 1876 году капитан Берар усматривал в этом способ времяпрепровождения, при котором флиртующим, «так сказать, перепадает малая толика амурных заигрываний».

Малая толика — и ничего больше. Флирт обновил взгляд на отношения между мужчиной и женщиной: двусмысленная игра, желание внушить любовь, ее не испытывая, без малейшего риска и без завтрашнего дня. Сближение физическое, зачастую даже без слов. Оно происходит как игра рук, взглядов, умело дозированных прикосновений. Искусство такого обольщения, ни к чему не ведущего, в том, чтобы, стремясь возбудить желание, создать иллюзию, будто все возможно. «Скользнуть сперва взглядом, потом коснуться ладонью, задеть сначала одежду, потом осмелиться дотронуться до кожи, сжать руку, а там и обнять — вот и весь смак подобных предприятий», — пишет Андре Рок. Эта игра неутоленного желания строится только на взглядах и прикосновениях. «Многие мужчины и женщины, опытные во флирте, при таких обстоятельствах упорно избегают проронить хоть слово, чтобы себя не выдать; им нравится это взаимное возбуждение половой чувственности, столь незавершенное, что дальше некуда», — замечает Юг Лагранж.

Флирт учит сдерживать свои сексуальные порывы, в этом смысле его можно бы уподобить кампаниям по пропаганде целомудрия, что проводились в Америке XIX века. Возбуждение, достигаемое посредством допустимой интимности без риска утратить честь, должно оставаться под контролем, дабы ни в коем случае не преступить последний барьер до брака. Недаром флирт появился в эпоху, когда предметом рефлексии стал инстинкт продолжения рода, в то время как предшественников интересовали любовные переживания. Теперь же с легкой руки Эскироля и Шопенгауэра в этих переживаниях приучились видеть излюбленную еще Дидро «тестикулярную основу». И все, вплоть до Фрейда с его теорией сублимации, сходились на том, что этот инстинкт надлежит подавлять.

При всех своих различиях галантность и флирт — вполне сопоставимые свидетельства эволюции нравов. Они совпали по времени с появлением робких проблесков эмансипации женщины: ее мнение стали принимать в расчет, она позволяет себе некоторые авансы и даже, вступая в брак по родительскому сговору, хочет прежде влюбиться в своего мужа. И как ни затруднительно установить в этом случае причинно-следственную связь, отмечен неоспоримый факт — именно тогда в женской популяции начались физиологические изменения: возраст первых менструаций (16 с половиной лет в 1850 году) к 1990-му понизился до 12 с половиной, то есть за четверть столетия он уменьшился на год. Любительницы флирта созревали раньше, чем романтические девы дней былых. Что же удивительного, если они и рисковать начинали рано: Мария Башкирцева в пятнадцать лет, Катрин Поцци — в шестнадцать? Средний возраст первого брака, по крайней мере для девушек, тоже уменьшился со времен Третьей республики: с 26 лет в XIX веке он к 1900 году снизился до 24, а в 1972 году составлял уже 22 с половиной. Девушек, так рано достигающих зрелости, и завлекать стали по-другому, иначе, чем встарь.

Мария Башкирцева принялась копить свои невинные приключения в 1874 году, когда гостила в Спа; ей было пятнадцать. Ей нравилось возбуждать желание, излишние дерзости, как и робость мужчин, ее раздражали, она ввязывалась в затруднительные ситуации. Самым напористым из ее воздыхателей оказался барон Шарль Жерике д’Эрвинен. Он начал с двусмысленных жестов, повторение которых становилось подозрительным: брал девушку за руку, трогал ее шляпку, во время разговора похлопывал по плечу. Потом его выходки стали более дерзкими, что вызывало у нее различные реакции. Возмущение, когда ему вздумалось снять с нее шляпку: «Маленький паршивец, что за манеры!» Волнение, когда он сжевал огрызок съеденной ею груши. Через неделю после того, как был ей представлен, он пожелал продвинуться поближе к цели. Предложил Марии опереться на его руку, а когда она это сделала, схватил ее за руку так, что ей пришлось вырваться. Она находила его отвратительным, циничным: «Он только и делает, что старается дотронуться до моей ноги, пожать руку или даже поцеловать, придвинуться совсем близко, уставившись мне в глаза, и все это выглядит так профессионально.»

Ход событий стал неуправляемым, так что матери пришлось вмешаться. Сначала она урезонивала свою дочь, требуя, чтобы та больше не позволяла себе таких интимностей с чужим мужчиной. Потом пыталась усовестить Жерике, который угрожал объявить о своей страсти прилюдно. Однажды он даже осмелился в шутку приподнять подол Марии концом своей трости, что навлекло на него выговор ее матери. За ухаживанием, поначалу пристойным, последовала череда игривых дерзостей, дошло уже до подарка — веера. Мария, хоть и была взволнована, стала избегать его, и отъезд барона положил конец этому неуклюжему прологу несостоявшейся идиллии.

В свои пятнадцать лет, взбудораженная открытием мира мужчин, Мария флиртовала с поразительной беспечностью: она любила нравиться, но не беря на себя никаких обязательств; ценила маленькие интимности, но развитие чувств ее пугало. Вместе с тем она оделила благосклонностью и, не отдавая себе в том отчета, обольстила одного за другим пятерых разных мужчин. Жерике считал, что некоторые вольности ему разрешены, но, когда мать девушки призвала его вести себя приличнее, он, не искушенный в классических манерах ухаживания, оказался обезоружен. Что с того? Стоило ему скрыться из виду, как Мария думать о нем забыла. Но как бы то ни было, в реакциях барона чувствуется мужская растерянность перед этим новым типом женщины: Мария, по большей части дразня дерзких, к робким была безжалостна.

Активная роль женщины во флирте — настоящий переворот по сравнению с традициями галантности. За несколько десятилетий, если не лет мужчина утратил прерогативу, которой обладал на протяжении тысячелетий, — исключительное право на первый шаг. Мария Башкирцева способна потрепать графа Мержеевского по щеке, чтобы сообщить о своем желании, — в глазах людей предыдущего поколения это был бы жест шлюхи. К тому же мужчина, сталкиваясь с женским вожделением, теряет привилегию куда более значительную — инициатора, ее наставника в этой области. Он имеет дело уже не с наивной цыпочкой, в которой призван разбудить желание, а с партнершей, которая, хоть и не разбирается в этом лучше него, может быть требовательной. Итак, если не считать профессиональных соблазнителей, молодой человек оказывается теперь не более раскованным, чем та, кого он хочет завоевать. В лучшем случае он набрался кое-каких навыков в веселых домах, но искусству обольщения там не учат. От него ждут, чтобы он выступил в роли, которая ему неведома.

Отчасти кризис мужской самоидентификации связан с тем, что оказалась поставлена под сомнение издревле нерушимая власть мужчины. «Это время (досуг) занимают галантные похождения, флирт, эротика, и тут мужское умение держаться подвергается испытанию, коль скоро ныне, когда мы открыли чувственность, в женщинах пробудилось вожделение». Доминирование самца в обществе поколеблено. Относительная свобода, предоставленная молодым людям в этой игре, где девичья честь не подвергается ущербу, — явление обоюдоострое. Будучи разрешен, флирт обретает черты обязательности. «На этой узкой полоске свободы приходится подтверждать свое мужское достоинство, — пишет Андре Рок. — Если подросток не флиртует, над ним нависает смутное сомнение в его мужественности».

Итак, перед нами новый ритуал любовного сближения, причем такой, учиться которому нет надобности. Анри Шабрилла высмеивает это шутовское заигрывание, доктор Богро издевается над провинциальными потугами на флирт, именуя их разновидностью кулачного боя. Но разве кто-нибудь учил этих молодых людей ценить нежность ласк и волнение плоти, рождаемое легким мимолетным касанием? Кто-нибудь им объяснил, что, когда женщина, кажется, открывается тебе, нужно все-таки умерять свои порывы? Тот, кому неведомы эти культурные коды, подобен поселянину, поневоле сводящему свои обольстительные уловки к тычкам да щипкам.