Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Постоянная эскалация принципов 1789 г. отразилась в эволюции терминологии того времени. В 1820-е гг. лозунгом людей доброй воли был либерализм в духе конституционной монархии. В 1830-е гг. лозунгом авангарда стала республика, неизменно понимаемая как всеобщее избирательное право или «демократия». Правда, новое и пока довольно туманное учение — социализм — предложило ещё более совершенную форму демократии. В 1840-е гг. идея республики продолжала господствовать, но зарождающийся социализм уже испытывал давление со стороны нового авангардного идеала — коммунизма с его красным знаменем, старым символом 1791 г. Хотя в строгом смысле он подразумевал конец частной собственности и полную коллективизацию общества, на практике люди использовали это слово фактически как синоним «социализма», и здесь мы последуем их примеру.

Что именно мы должны понимать под «социализмом»? За два прошлых века данный термин использовался для характеристики столь разных теорий, движений и режимов, что сам по себе стал бессмысленным. Он приобретает смысл только в историческом контексте, а поскольку остальная часть этой книги посвящена социалистическим революциям и режимам, всё написанное ниже будет также попыткой популярно объяснить, что такое социализм. Процесс выяснения можно начать с его появления в истории.

Эта первая проблема не столь существенна, но с ней так часто сталкиваешься, что игнорировать её невозможно. Многие авторитетные личности, включая выдающегося социалиста Карла Каутского, прослеживают историю социалистической идеи до таких источников, как Платон, «Деяния апостолов», Кампанелла и Томас Мор. Хотя этот обычай возник как попытка современных социалистов обзавестись славной генеалогией, он также подразумевает, что социализм — универсальная идея или вечная истина, которая в конце концов приняла форму конкретного движения с появлением промышленного пролетариата. Однако почти все перечисляемые, как правило, ступени данной генеалогии имеют лишь самое поверхностное сходство с какой-либо реальной формой социализма.

Платон, в частности, ничего общего с социализмом не имел. Суть социализма — в равенстве, в то время как идеальный город Платону, хоть и организован как коммуна, имеет свою иерархию и элиту. И хотя его патриции-«хранители» не обладают собственностью, но мелкие ремесленники полиса фактически обладают. Апостольский коммунизм первых христиан — также плохая аналогия, поскольку он существовал лишь в рамках небольшой группы верующих, а современный социализм предназначен для всего общества. Иногда поиск предшественников всё-таки даёт исторически плодотворные результаты, как случилось, например, с Каутским, когда он, распростившись с «Республикой» Платона, начал историю социализма с Арнольда Брешианского, еретика XII в., который, как показано выше [271], действительно имел связи с настоящим социальным движением. Однако в целом коллективистские утопии прошлого были всего лишь спекулятивными идеями [272], и использование их для объяснения происхождения социализма неисторично в корне.

Второе превратное представление имеет гораздо более важное, даже фундаментальное значение, поскольку отражает точку зрение большинства социалистов на истоки их движения. Они считают, что социализм родился как реакция рабочего класса на промышленный капитализм. Однако подобное утверждение ставится под сомнение первым же примером, призванным его доказать, — английской промышленной революцией. Ведь логично предположить, что там, где больше промышленности, должно быть больше социализма. На практике при зарождении социализма дело обстояло иначе: Британия была родиной передовой индустрии, но, хотя социализм существовал там в форме оуэнизма, его не сравнить с разнообразным социализмом Франции, которая тогда отставала в промышленном развитии. В Британии рабочий класс ответил на индустриализацию чартизмом, движением за политическую, а не социалистическую реформу. Грубо говоря, это различие обусловлено разной политической историей двух стран. Ниже об этом будет сказано подробнее; здесь достаточно отметить, что не существовало прямой корреляции между индустриализацией и социализмом, когда последний впервые появился.

К 1800 г. и Франция и Англия явно вместе находились на передовой перемен, ведущих к современности, в связи с чем нужно дать определение их отношениям. Историки долгое время утверждали, что современную эпоху открыли совместно французская политическая и английская промышленная революции. И опять-таки: то, что кажется очевидным, может ввести в заблуждение, поскольку от этого практического наблюдения всего один шаг до соединения двух параллельных процессов национального развития в единый исторический процесс. Примечательный и когда-то весьма влиятельный пример — концепция «двойной революции» Эрика Хобсбаума, согласно которой французское политическое и английское экономическое развитие функционируют как разные грани одной революции модерна [273]. Коротко говоря, они стали дополнением к «буржуазной революции» марксизма в панъевропейском масштабе. Сам Энгельс фактически прямо сказал почти то же самое. В примечании к переводу «Коммунистического манифеста» он заявил: «Как типичный пример экономического развития буржуазии здесь берётся Англия, а её политического развития — Франция» [274], — не сознавая, что подобное утверждение косвенно подразумевает, будто английская индустриализация породила французскую революцию в 1789 г.

Однако в действительности сравнение процессов, происходивших в Англии и Франции около 1800 г., показывает, что это экономическое и политическое развитие шло не в тандеме, а не совпадая по фазе. Таким образом, столь соблазнительная, но обманчивая картина «двойной революции», по сути, прячет важную историческую проблему: почему для современной истории характерно несовпадение экономического и идеологического развития или, если угодно, прогресса капитализма и социализма? Задача историка — объяснить это несовпадение, а не отмахиваться от него, прибегая к увёрткам вроде «двойной революции». Оно показывает, что корни социализма следует искать не столько в экономическом, сколько в политическом развитии. Так мы и сделаем. Конечно, больше об этом важном вопросе будет сказано, когда речь зайдёт о востоке, где он приобретёт особую актуальность. В данный же момент примем за установленный факт, что главной ареной раннего социализма была Франция, и попробуем объяснить возникновение социализма господствовавшими там условиями.

Эти условия созданы, в сущности, поздним Просвещением и революцией. Фактически первым росткам того, что можно с достаточным основанием назвать современным социализмом, дала жизнь атака Руссо на неравенство. В середине XVIII в. на Просвещение рационалистическое и научно ориентированное пошло в наступление Просвещение сентиментальное и моралистическое, связанное прежде всего с именем Руссо. Когда ощущение уступило место чувству, а разум — интуиции, жалость к слабым и сочувствие ко всем легли в основу зарождающейся демократической гражданской религии, согласно которой все люди — одновременно граждане и братья. Эта новая религия считала неравенство величайшим грехом против природы и человечества и, следовательно, источником всех пороков в организации общества. Хотя у самого Руссо подобные убеждения лишь изредка сопровождались мыслью о необходимости отмены частной собственности, такой вывод был логичным, и некоторые из его учеников, в частности Мабли и Морелли, опубликовали действительно коммунистические утопии.

Но это всё оставалось на уровне идей, первый же импульс к созданию социалистического движения дала сама революция, точнее, её неудачи. Революция со столь экзальтированными идеями, как принципы Первой республики, не могла обойтись без неудач, вернее, разочарований. Ведь свобода, обещанная в 1789 г., стала реальной лишь для меньшинства, достаточно богатого, чтобы сделать её таковой, а равенство, превозносимое санкюлотами в 1793 г., оказалось ещё более уязвимо для экономических сил, неподвластных народу. Пока шла якобинская революция, она ещё могла отражать эти угрозы идеалам республики, создавая иллюзию окончательного успеха. Однако в 1794 г. с падением Робеспьера иллюзии развеялись, и «народ» столкнулся с реальностью: революция ничего ему не дала. Граждан олицетворяла лишь буржуазия, и возникла новая система неравенства, не менее тираническая, чем «старый режим».