Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Осознание этого породило при Директории, когда в Париже царил настоящий экономический кризис, «заговор равных» Бабёфа с первыми намётками идеологии, которая впоследствии получила название коммунизма. Листовка, в большом количестве экземпляров распространённая среди населения Парижа в апреле 1976 г., начиналась фразой: «Природа дала каждому человеку право на владение равной долей всей собственности». Однако «заговор равных» задушили в зародыше при помощи правительственных агентов, внедрившихся в организацию Бабёфа, а её лидера вместе с несколькими соратниками в мае 1797 г. гильотинировали [275].

Тем не менее современный социализм, при всём уважении к его эгалитарным предшественникам, остаётся движением, которое возникло, лишь когда сам термин «социализм» вошёл в употребление в 1830-е гг.; назвать что-то «социалистическим» можно только в том случае, если оно имеет какую-либо прямую связь с последующими движениями, действительно использовавшими это название.

Чтобы определить его сущность в первом приближении, давайте посмотрим, что социализмом не является. С этой точки зрения, социализм в первую очередь — отрицание некоего явления под названием «капитализм». И вместе с тем — ожидание того, что должно последовать за этим отрицанием.

Собственно, данная пара терминов с самого начала существовала в виде антитезы. «Социализм» появился раньше, выйдя из-под пера Пьера Леру в 1831 г., сразу после установления «буржуазной монархии» Луи-Филиппа, основанной на избирательном праве с имущественным цензом. Тогда он означал, что республика со всеобщим избирательным правом, за которую ратовало основное течение оппозиции, — не тот идеал, для настоящего равенства людей необходима определяемая по-разному социальная республика. Препятствие на пути к социализму впервые окрестил «капитализмом» в 1850 г. Луи Блан (использовавший это слово в нейтральном описательном значении), но тогда термин не закрепился. Маркс, например, его не использовал, говоря не о «капитализме», а о «буржуазном способе производства» либо иногда о «капиталистическом способе производства». Настоящая жизнь термина «капитализм» началась с 1869 г., когда в Германии его взял на вооружение Родбертус, употребляя в качестве бранного слова в адрес общества, которое желал уничтожить. Популярность такого употребления росла в Германии до конца столетия (в более передовых политиях Франции и Англии она была меньше). Под растущим нажимом левых монархически-либеральные германские академические круги попытались смягчить антитезу, сделав капитализм предметом научных исследований. Так появились «Современный капитализм» Вернера Зомбарта в 1902 г. и «Протестантская этика и дух капитализма» Макса Вебера в 1904 г. [276] Следует, однако, отметить, что их в 1899 г. опередил труд Ленина «Развитие капитализма в России», который представлял собой не агитационный памфлет, а хорошо аргументированную научную работу, которая могла быть легально напечатана в Российской империи. В чём же состояла дихотомия социализма/капитализма, чьи сторонники одерживали верх на протяжении XX столетия?

Обычно считается, что это — антитеза экономических систем. В таком случае социализм означает общественную (или коллективную, или социальную, или коммунальную) собственность на средства производства и распределения и общее распоряжение ими, а капитализм — частную или индивидуальную собственность на те же экономические инструменты и индивидуальное оперирование ими. В рамках этого стандартного определения из словаря последующий советский эксперимент подчеркнул также важнейшее различие между государственным планированием и свободным рынком.

Однако другие распространённые представления об антитезе социализма/капитализма осложняют картину. Если перейти от экономики к истории, то две системы, как правило, рассматриваются как противоборствующие формы индустриального общества. С этой точки зрения, чем больше капитализма, тем больше должно быть социалистического давления. Предполагается, что социализм — политическая идеология рабочего класса, а экономический либерализм — естественная философия «капитала» или «буржуазии». Некогда знаменитый и влиятельный социолог Карл Мангейм, доводя подобный грубо эмпирический редукционизм до крайности, без тени сомнения именовал марксизм «пролетарской мыслью», как будто такое сочетание самоочевидно [277].

XX в. остался в прошлом, и нельзя сказать, чтобы эти исторические допущения подтвердились. Напротив, попытки «построить социализм» совершались чаще в отсталых аграрных обществах, нежели в развитых индустриальных. Кроме того, промышленные рабочие отнюдь не всегда хранили верность универсалистскому социализму, партикуляристский национализм имел равные, если не преимущественные шансы завоевать их расположение. А с тех пор как в 1920–1930-е гг. были обнаружены ранние рукописи Маркса, мы слишком много знаем о метафизических основах его системы, чтобы принимать её за «пролетарскую мысль».

Всё это свидетельствует, что социализм — не просто экономический проект или логическое следствие промышленного развития. В сущности, вышесказанного достаточно, чтобы показать, что социализм — проект тотальный, нацеленный на выход за пределы имеющегося в настоящем общества и создание абсолютно нового мира и нового человека. Другими словами, социализм — не что-то, существующее или существовавшее в реальности, а утопия. Поэтому в дихотомии капитализма/социализма, которую мы обычно используем, рассуждая о современной политике, две стороны антитезы не симметричны, не равны онтологически. Они также не обозначают ни сопоставимых, хотя и конкурирующих систем социальной организации, ни в равной степени возможных политических курсов или альтернатив. Скорее, они обозначают реально существующий в настоящем (и, конечно, скверный) порядок и его воображаемую (разумеется, идеальную) будущую альтернативу. Тем не менее вот уже почти два столетия, и особенно в XX в., мы ведём речь о капитализме и социализме как об одинаково реальных исторических формациях, между которыми может выбирать общество.

Французская Реставрация была недолговечна по двум причинам. Во-первых, она наступила, потому что Франция потерпела поражение в войне; Бурбонов, «вернувшихся в обозе союзников», стране навязали. После славной эпохи Наполеона «легитимная» монархия воспринималась как унижение. Во-вторых, ликвидировать грандиозные перемены, произошедшие с 1789 по 1815 г., не представлялось возможным, а их интеграция в систему реставрированной монархии только подтачивала новую структуру. В итоге и гражданское равенство 1789 г., и Кодекс Наполеона, и Конкордат, и административный аппарат империи остались неизменными, большинство государственных служащих сохранили прежние места. В политической сфере Людовику XVIII, брату Людовика XVI, хотя он и претендовал на божественное право королей, пришлось принять конституционную хартию, которая предусматривала представительное собрание и значительную свободу слова — уступки, теоретически «дарованные» (octroytes) наследным монархом, но фактически необходимые, если Бурбоны не хотели потерять шансы править страной. В течение пятнадцати лет режим Реставрации раздирало противоречие между его династическим и революционным наследием.

С одной стороны, в палате депутатов, несмотря на строгий имущественный ценз, сильно ограничивавший число избирателей (до нескольких сотен тысяч из 30-миллионного населения), возникла оппозиция, преданная принципам 1789 г. В лице таких историков, как Тьер и Гизо (чьи работы здесь уже упоминались), «либералы» выступали за конституционную монархию английского типа, с парламентом, избираемым на основе имущественного ценза. С другой стороны, монархия после квазилиберального начала все больше благоволила своей естественной клиентеле — старой аристократии, вернувшимся из-за границы эмигрантам и церкви. В 1820-е гг. альянс «трона и алтаря» настойчиво стремился возродить наследие «старого режима», в ответ громче заявляла о себе либеральная оппозиция. Наконец, в июле 1830 г., когда после роспуска палаты королём либералы одержали победу на новых выборах, король, воспользовавшись предоставленным ему хартией правом издавать ордонансы, к которому прежде не прибегал, совершил попытку настоящего государственного переворота. Он распустил новую палату, ещё сильнее ограничил избирательные права, ужесточил законы о печати. Парламентские либералы во главе с Тьером заявили публичный протест, парижский рабочий класс (один) откликнулся и пошёл на баррикады. Ранее монархия расформировала национальную гвардию как ненадёжную, а теперь выяснилось, что армия не в состоянии вести уличные бои. После трёхдневных перестрелок восстание победило без кровопролития. Карл X отрёкся от трона в пользу 9-летнего внука — либералов, естественно, такое решение не устраивало.