Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Встал вопрос, будет ли новый режим конституционной монархией с младшей ветвью Бурбонов, Орлеанским домом, на троне или республикой с народным суверенитетом. Триумфаторы июльских событий, парижские рабочие, хотели республики, однако либералы, в основном принадлежавшие к среднему классу, желали превратить июль во французский 1688 г. и тем самым упрочить наконец наследие 1789 г. в умеренной форме. Либеральные лидеры уговорили прославленного Лафайета, который на самом деле стремился к республике вашингтонского образца, поддержать воцарение Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, как безопасный средний путь: создание конституционной монархии под триколором, на условиях старой хартии, немного пересмотренной. Королевское право издания ордонансов отменили, число обладателей избирательных прав увеличилось на 250 тыс. чел., включив ту буржуазию, которая, как длительное время доказывал Гизо, являлась классом, выковавшим нацию при «старом режиме» и совершившим прорыв 1789 г. Так был установлен режим, с гордостью именовавший себя «буржуазной монархией», с самопровозглашённым «королём-гражданином», который носил титул не «короля Франции», а «короля французов». Ключевой проблемой французской политики отныне стал вопрос, сможет ли страна жить с такими несочетаемыми критериями легитимности. Как мы знаем, 1830 г. не превратился в 1688-й, он даже не помог решить, сумеет ли Франция пережить новый 1789 г. без нового 1793 г.

В 1832, 1834 и 1839 гг. в Париже и Лионе имели место кровавые рабочие стачки и полувосстания. Рабочие, убеждённые, что у них украли июльскую победу, продолжали требовать республики и всеобщего избирательного права. В качестве основной тактики они предпочитали прямую демократию уличных акций, как в 1793 г., а в качестве формы организации — тайное общество, как во времена «заговора равных» Бабёфа в 1796 г. Этот квазиреволюционный нажим рабочего класса подействовал на всю политическую систему.

Прежде всего, он создал предпосылки для возникновения социализма как движения в 1830-х гг. Ещё больше ударной силы приобрела социалистическая литература 1840-х гг. Не существовало чёткой и прочной границы, которая отделяла бы социалистическую традицию от республиканской или даже бонапартистской: все они произошли от революции. Революция всегда выступала за свободу и равенство, а в 1840-е гг. вышел на первый план и третий лозунг — «братство» (в 1790-е гг. звучавший реже). Три лозунга объединились в новую троицу, «свобода, равенство, братство», ставшую официальным девизом ожидаемой новой республики.

По большей части социализм двух десятилетий, предшествовавших 1848 г., классифицируется как утопический. Такое определение впервые дали ему Маркс и Энгельс в негативном смысле, но оно уже давно сделалось каноническим [278]. Этот социализм по преимуществу не являлся революционным. В сущности, его идеалом было достижение гармонии между социальными классами, а не классовая борьба. Социалисты-утописты предлагали позитивные решения: те или иные схемы обеспечения гармонии, прогресса, равенства, объединения, экономической безопасности и т.д. посредством добровольной реорганизации общества, то есть кооперативов производителей или потребителей (Оуэн и Фурье), и государственной поддержки рабочих («организация труда» и «общественные мастерские» Блана) — дальних предшественников «государства всеобщего благосостояния»; технократического усовершенствования общества (сенсимонисты); бесплатного кредитования рабочих, открывающих собственное дело (Прудон и Оуэн). Большинство этих схем в действительности оказались непрактичными, и лишь немногие из них, помимо кооперативного движения, дали какие-то результаты. Тем не менее все они заостряли внимание на «социальном вопросе», и в их основе лежала мысль, что политической республики со всеобщим избирательным правом недостаточно, чтобы сделать людей свободными, равными и братьями, нужна социальная республика с некоей организацией экономики. Таким путём принцип 1789 г. и республиканский идеал плавно переходили в социализм и, следовательно, в отрицание господства буржуазии, установленного в 1830 г. Мы снова видим, что истоки современного социализма лежат в политической и идеологической традиции, созданной «буржуазной революцией» 1789 г.

Ситуация продолжала радикализироваться. Реставрация породила поток либеральной политической литературы. Июльская монархия — расцвет республиканской теории и развитие социалистической. В популярнейшей «Демократии в Америке» Токвиля неизбежно (и намеренно) поднимался вопрос о перспективах демократии в Европе. Как мы наблюдали, в 1847 г. появилась масса исторических работ, идеализировавших революцию, не только 1789 г., но и Первую республику 1792 г. (за исключением террора): книги Мишле, Ламартина, Луи Блана и других авторов [279].

Социализм получил очень широкое распространение в период экономического кризиса «голодных сороковых», наиболее впечатляющим примером которого, пожалуй, служит голод 1846–1847 гг. в Ирландии. В то время голод и депрессия, каковые уже отмечались в 1788–1789 гг. во Франции и в 1565–1566 гг. в Нидерландах, приняли поистине исключительные масштабы. Одна из причин глубины кризиса, помимо плохой погоды, заключалась в господствовавшей в то время идеологии laissez-faire, свободной конкуренции. Laissez-faire представляла собой не просто «буржуазное» требование, а одно из направлений атаки Просвещения на «старорежимный» абсолютизм с его меркантилизмом и камерализмом, то есть этатистской политикой поддержки экономического развития. «Просветители» считали свободный рынок более эффективным и продуктивным, чем государственный протекционизм. Эту идеологию разрабатывали Адам Смит и физиократы в передовых государствах и горячо приветствовал просвещённый деспотизм в более отсталых странах. Первыми её победами стали такие меры, как Англо-французский договор о свободной торговле 1788 г., закон Ле Шапелье 1791 г., запретивший «ассоциации», а также британский «Акт против синдикатов» 1801 г. Кампания против «старорежимных» цехов и гильдий как сговора, препятствующего торговле, логически вытекала из новой идеологии. И всё это с наступлением первой великой депрессии современности в 1815 г., по завершении наполеоновских войн, создало проблему массовой безработицы и «пауперизма». Для обозначения «пауперов» использовался и другой неологизм — «пролетарии». Их бедственное положение составляло основную суть социального вопроса и сильно заботило социалистов-утопистов. И Роберт Оуэн, и Шарль Фурье начали критиковать новое рыночное общество в революционные и наполеоновские годы. Злейшего врага оба видели в конкуренции, а выход — в кооперации. Иными словами, экономическим стимулом к социализму служила не фабричная система как таковая, а анархия рынка и сопутствующая ей социальная незащищённость [280]. В сочетании с французской революционной традицией это питало неистощимый источник современного социализма. Французская буржуазная монархия являла особенно вопиющий пример нового рыночного общества и была тем более уязвима, что не имела надёжной легитимности в виде принципов 1789 г.

Сегменты буржуазии, принадлежащие к среднему классу, сформировали либеральную оппозицию в палате депутатов и в прессе. Их газета «Националь» агитировала за «реформу», то есть расширенное избирательное право и запрет государственным функционерам служить в парламенте. Иными словами, эти либералы ни республики, ни демократии не хотели. Газета «Реформ» была смелее, предлагая подумать о республике со всеобщим избирательным правом. Однако, после того как июльский режим окончательно стабилизировался, в 1840-е гг., король и его премьер-министр Гизо, дольше всех продержавшийся на этом посту, упорно противились реформам, хотя даже минимальное снижение ценза привлекло бы основную массу буржуазии, которая, естественно, поддержала бы существующий режим. Откуда такая непреклонность? Одна из причин — теории Гизо по поводу 1688 г., исторической роли буржуазии и доктрина господства «les capacites» (лиц, имеющих дипломы высших учебных заведений) [281]. Ограничение участия в «представительном правительстве» кругом состоятельных и образованных людей либералы того времени считали нормой. Ещё одна причина заключалась в стремлении Гизо стабилизировать политическую ситуацию, неспокойную с 1830 г., даже с 1815 г. Учитывая сложившиеся во Франции условия и обаяние 1789 г., подобная осторожность могла показаться разумной. Однако в свете тех же самых условий ставка на благоразумие оказалась проигрышной.